Джеральдина Брукс - Люди книги

В конце узкого переулка нас поджидал помятый, старый «ситроен». В молчании мы выехали из города, поднялись в горы. Первые лучи солнца окрасили снег в розовато-золотистые тона. Сильный ветер раскачивал верхушки сосен и навевал странные воспоминания: смолистый запах рождественской елки в декабрьские дни жаркого сиднейского лета.

— Это гора Игман, — произнес он наконец. — В зимнюю Олимпиаду здесь была трасса бобслея. Позже сюда пришли сербы с новейшими винтовками с телескопическим прицелом и превратили ее в снайперский пост.

Он удержал меня, когда я двинулась вперед.

— Здесь все еще есть мины. Держись тропинки.

С места, на котором мы стояли, открывался великолепный вид на город. Отсюда они взяли ее на мушку, когда с младенцем на руках она стояла в очереди за ооновской водой. Первая пуля повредила ей бедренную артерию. Она ползла вместе с ребенком к ближайшей стене, прикрывая телом сына. Никто не осмелился помочь ей, даже солдаты ООН. Они стояли в стороне, пока она истекала кровью. Напуганные горожане с криком рассыпались по сторонам в поисках укрытия.

— «Героический народ Сараево». — В голосе Озрена звучали усталость и горечь. Похоже, он обращался к ветру. — Си-эн-эн всегда так нас называет. Но большинство не были героями, ты уж поверь. Стоило начаться стрельбе, и мы разбегались, словно зайцы.

Раненная, истекающая кровью Аида была удобной мишенью для убийцы с горы Игман. Вторая пуля, угодив ей в плечо, разорвалась, и крошечный металлический осколок попал в череп ребенка. Его звали Алия. Озрен произнес имя шепотом.

Инициальный инсульт — нейрохирургический термин. Подростком я слышала, как мать принимает вызовы по телефону. Очень часто это было желательное вмешательство в наши споры за обеденным столом. Я всегда думала, что «инсульт» — это когда человеку стреляют в голову или бьют по голове тяжелой палкой. Случай с Алией осложнял тот факт, что в Сараево не было нейрохирурга, а уж тем более детского. Хирург общей практики сделал все, что смог, но появилась опухоль, возникла инфекция, и произошел «повторный инсульт». Маленький мальчик впал в кому. Когда через несколько месяцев в город приехал нейрохирург, было уже поздно вмешиваться.

Мы спустились с горы, и Озрен спросил, не хочу ли я пойти с ним в госпиталь посмотреть на мальчика. Я не хотела. Ненавижу больницы. Всегда ненавидела. В конце недели, когда домработница брала выходной, мать тащила меня с собой на обходы. Яркий свет, уныло зеленые стены, металлический лязг, уныние, окутавшее коридоры жутким маревом — все это было мне ненавистно. Трусость распаляла воображение. Я видела себя на каждой койке — то с механизмом для растяжки сломанных конечностей, то харкающую кровью, а то и в бессознательном состоянии или вообще с подсоединенными к телу катетерами. Каждое лицо было моим лицом. Это словно детские книжки, в которых ты, перелистывая страницы, приставляешь к одному и тому же лицу разные тела. Стыдно, конечно, но ничего не могу с собой поделать. И как мама не поймет, почему я не хотела стать врачом!

Но Озрен смотрел на меня с таким выражением… Он был похож на ласковую собаку: в глазах застыло ожидание доброго поступка. Я не смогла ему отказать. Он сказал, что ходит туда каждый день до работы. Я даже не сразу поняла. Предыдущие несколько дней он провожал меня до гостиницы, чтобы я могла принять душ (если была вода) и переодеться. Я и не знала, что после этого он шел в госпиталь и проводил час со своим сыном.

В больничном коридоре я старалась не смотреть по сторонам. А когда оказались в палате Алии, смотреть было некуда, кроме как на него. Милое, неподвижное лицо, чуть отекшее от препаратов, которые закачивали в него для поддержания жизни. Крошечное тело, обвитое пластиковыми трубками. Шум мониторов, отсчитывающих минуты его коротенькой жизни. Озрен сказал мне, что его жена умерла два года назад, так что Алие должно было быть около четырех лет. Возраст было не определить. Неразвитое тело могло принадлежать ребенку младше его, но выражение на лице было как у старика. Озрен отвел каштановую прядь с маленького лба, наклонился и что-то тихо сказал по-боснийски, осторожно подержал маленькие руки.

— Озрен, — сказала я тихо. — Может, хочешь узнать мнение других специалистов? Я могу взять с собой его снимки и…

— Нет, — прервал он меня на полуслове.

— Но почему нет? Врачи всего лишь люди, они могут ошибаться.

Я столько раз слышала, как моя мать не соглашалась с мнением авторитетного коллеги: «Он! Да я бы ему и вросший ноготь не доверила!» Но Озрен лишь пожал плечами и ничего мне не ответил.

— Вы делали магниторезонансное сканирование или хотя бы компьютерную томографию? Так можно узнать гораздо больше…

— Ханна, замолчи, пожалуйста! Я сказал «нет».

— Странно, — сказала я. — Никогда бы не подумала, что ты веришь во всякую религиозную белиберду. Неужели ты фаталист?

Он отошел от кровати, шагнул ко мне, схватил меня за щеки и так приблизил свое лицо к моим глазам, что я даже не могла его разглядеть.

— Это ты, — прошипел он. — Ты веришь во всякую чушь!

Столь неожиданный взрыв ярости напугал меня. Я попыталась отстраниться.

— Вы, — сказал он, схватив меня за запястья, — все вы из безопасного мира, с подушками безопасности, упаковками, защищенными от неумелого обращения, диетами без использования жиров, все вы исполнены суеверий. Думаете, что перехитрите смерть, и обижаетесь, когда вам говорят, что это не удастся. Пока у нас шла война, вы сидели в ваших уютных квартирках и смотрели в телевизионных новостях, как мы здесь истекаем кровью. Вы думали: «Ах, как ужасно!», а потом поднимались с дивана и готовили себе еще одну чашку кофе.

Я поморщилась. Все так и происходило на самом деле. Но он еще не закончил. Он был зол и продолжал шипеть.

— В мире случаются плохие вещи. Мне очень не повезло. И я не отличаюсь от тысячи других отцов в этом городе, у которых страдают дети. Я живу с этим. Не у каждой истории счастливый конец. Повзрослей же, Ханна, и прими это.

Он отпустил мои руки. Меня трясло, захотелось уйти отсюда. Озрен вернулся к Алии и присел на кровать, отвернувшись от меня. Проходя мимо него к двери, я увидела в его руках детскую книжку на боснийском языке, и по знакомым иллюстрациям поняла, что это перевод «Вини Пуха». Он отложил книжку и потер ладонью лицо. Взглянул на меня без всякого выражения.

— Я читаю ему. Каждый день. Невозможно ребенку жить без детских книжек.

Он открыл книгу на заложенной странице. Я взялась было за дверную ручку, но остановилась — его голос поразил меня. Он то и дело поднимал глаза и обращался к сыну. Возможно, объяснял ему значение трудного слова или хотел поделиться впечатлением от английского юмора Милна. Никогда не видела столь нежного обращения отца к ребенку.