Джеральдина Брукс - Люди книги

— М-м?

— Доктор Хит?

— Угу.

— Это доктор Фриосоли. Макс Фриосоли. Я звоню из госпиталя Маунт Оберн. У меня здесь доктор Сара Хит…

Любой другой человек на моем месте тут же бы проснулся и забеспокоился. Но тот факт, что моя мать находится в госпитале посреди ночи, меня ничуть не удивил.

— М-м? — пробурчала я.

— Она серьезно ранена. Вы, как я полагаю, ее близкая родственница?

Неожиданно я подскочила, стала шарить в поисках выключателя. Не могла его найти в чужой гостиничной комнате.

— Что случилось? — мой голос охрип, словно я проглотила туалетный ерш.

— Произошло ДТП. Боль при пальпации предполагает легочное…

— Постойте. Говорите по-английски.

— Но я думал… доктор Хит…

— Моя мать — доктор медицинских наук, а я — доктор философии.

— О, простите! Она попала в автомобильную катастрофу.

Прежде всего я подумала о ее руках. Она очень бережно к ним относится.

— Где она? Я могу с ней говорить?

— Думаю, вам лучше сюда приехать. Она… если честно, в трудном положении. Ваша мать письменно отказалась от медицинской помощи. Но пострадала от синкопе. То есть упала в обморок в больничном коридоре. У нее обширное кровоизлияние в брюшной полости. Сейчас мы готовим ее к операции.

У меня затряслись руки. К тому моменту как я прибуду в больницу, ее перевезут в операционное отделение. Я мигом оделась, наняла такси и приехала на место. К этому моменту врач уже успел осмотреть привезенных с пулевым ранением и сердечным приступом, а потому он едва вспомнил, кто я такая. Справился в регистратуре и сказал, что мама была пассажиром в автомобиле, которым управляла женщина восьмидесяти одного года. Старушка умерла на месте. Они врезались в барьер на Сторроу-драйв. Другие машины не пострадали.

— Полиция допросила вашу мать на месте аварии.

— Как они могли? То есть какие могут быть допросы, если человек серьезно ранен?

— Она нормально выглядела. Делала искусственное дыхание другой жертве.

Он снова заглянул в записи.

— Спорила с бригадой скорой помощи, настаивавшей на ее госпитализации.

Так наверняка все и было, подумала я, представляя мамин уверенный голос.

— Но если она была в хорошей форме, что же случилось?

— Разрыв селезенки. Последствия подкрадываются исподтишка. Человеку немного больно, и он не догадывается, что у него внутреннее кровотечение, пока давление не падает до критической отметки, и он теряет сознание. Она сама себя продиагностировала, прежде чем потерять сознание…

Должно быть, я при этих словах позеленела, потому что он прекратил выкладывать подробности и спросил, не хочу ли я сесть.

— Старая дама… вы не знаете ее имени?

Он полистал документы.

— Далила Щарански.

Это имя мне ничего не сказало. Я не могла сосредоточиться, мысли все время вертелись вокруг катастрофы, пока я ехала к маме в больничный корпус по маршруту, который мне указал Фриосоли, то шесть раз поворачивала не туда, куда следует. Уселась на твердый пластиковый стул, желтый, как лютик. На сером фоне госпитальных стен он выглядел до неприличия ярко. Мне ничего не оставалось, как ждать.

Ее выкатили из операционной. Выглядела она чудовищно. На руке трубки, огромные, точно садовые шланги. Одна щека синяя и распухшая. Должно быть, ударилась о стенку автомобиля. Она была под действием наркоза, но тем не менее немедленно меня узнала и криво улыбнулась. Должно быть, это была самая искренняя улыбка, которую она подарила мне за всю жизнь. Я взяла ее за руку, на которой не было большой трубки.

— Пять пальцев на этой, — сказала я. — И пять на другой. Хирург Хит по-прежнему в деле.

Она слабо простонала.

— Да, но врачам, работающим в госпиталях, нужны селезенки, иначе им не побороть инфекции…

Ее голос прервался, а глаза увлажнились. Крупная слеза покатилась по распухшей щеке. За все свои тридцать лет я никогда не видела слез матери. Я взяла ее руку, поцеловала и сама заплакала.

Они позволили мне остаться в ее комнате и посадили в кожаное кресло. Наркоз и анальгетики отключили ее минут на пятнадцать, что было хорошо, потому что она здорово расстроилась. Я не могла уснуть на чертовом кресле, поэтому смотрела в окно, ждала, когда небо посветлеет. Прислушивалась к звукам в коридорах. Близилась утренняя пересменка. Сейчас будут давать лекарства, измерять температуру и давление, готовить несчастных пациентов к операциям. Я думала о том, что нужно сделать: позвонить в Галерею Тейт, отменить презентацию. Позвонить маминой секретарше, Джанин, и сказать, чтобы она перенесла на другое время записи больных, ожидавших маму в Сиднее. Позвонить в полицию и выяснить, есть ли у них правовые претензии к маме. В Сиднее, возможно, будет расследование: станут проверять причины катастрофы.

В конце концов я так разволновалась, что вышла из палаты, чтобы найти телефон и приняться за звонки. В Лондоне был еще рабочий день, и в сиднейском госпитале наверняка кто-то дежурит, хотя сейчас там середина ночи. Когда вернулась в палату, мама уже проснулась. Должно быть, чувствовала она себя лучше, потому что к ней вернулся командный тон. Она поучала сестру, пытавшуюся поменять ей трубку. Я встретилась с ней глазами, когда вошла в комнату.

— Думала, ты ушла.

— Нет, ты от меня так просто не отделаешься. Я оставила сообщение Джанин… Как себя чувствуешь?

— Омерзительно.

Мама никогда не ругалась. За исключением вырывавшегося у нее крайне редко самого короткого крепкого словца, звучащего как удар дубинки, австралийский жаргон был ниже ее достоинства.

— Может, тебе что-то нужно?

— Компетентная медсестра.

Я посмотрела на сестру, давая понять, что извиняюсь за грубость матери, но она ничуть не оскорбилась. Закатила глаза, пожала плечами и продолжила работу. Обычно мать не была груба с сестрами. Я поняла, что ей, должно быть, по-настоящему больно. Что у меня действительно всегда вызывало гордость — медсестры ее больницы относились к ней с обожанием. Одна сестра, учившаяся в колледже и ставшая впоследствии интерном, отвела меня в сторонку, после того как стала свидетелем нашей ссоры в мамином кабинете. Должно быть, я тогда здорово разошлась, и она не смогла остаться безучастной. Она сказала, что я совсем не знаю свою маму, иначе не говорила бы ей таких ужасных слов. Она сказала, что мама — единственный хирург, поощрявший сестер задавать вопросы и набираться мастерства: «Другие хирурги отворачиваются, когда ты их о чем-то спрашиваешь, дают понять, что ты слишком много на себя берешь. Но ваша мать написала мне рекомендацию для продолжения учебы в колледже, и меня приняли».

Помню, что резко ответила той девушке. Сказала, чтобы она не вмешивалась, не совала нос в семейные дела. Однако в глубине души почувствовала гордость за мать. Дело в том, что то, что было важно для нее, вызывало у меня отторжение. К медицине мать относилась, как истовый мессионер, а я была похожа на дочку священника, ударившуюся в атеизм.