Антонио Ларетта - Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт

Начиная с 1848 года Годой ностальгически вспоминает эту золотую эпоху. В 1819 году умерли короли, а в 1835 году Пепита оставила его одного в Париже, чтобы лично вести в Мадриде нескончаемые судебные тяжбы Годоя, и никогда больше не вернулась к нему. Годой теперь стал неким экстравагантным «месье Мануэлем» (по-видимому, большим выдумщиком), который любил греться на солнышке на скамейке в саду Пале-Рояля, где он рассказывал своим недоверчивым друзьям – маленьким детям – истории о древних битвах и забытой славе. Полное одиночество, несомненно, располагало Годоя к идеализации своей юношеской способности соединять работу с любовью. Правда, свидетельства той эпохи действительно подтверждают его исключительную погруженность в государственные дела, однако тот же Ховельянос в своем дневнике отмечает, что цинизм, с которым Годой выставлял напоказ свою аморальную любовную жизнь, вызывал отвращение. «Князь пригласил нас на обед в свой дом, – рассказывает он. – Справа от него сидела княгиня, а слева, бок о бок, Пепита Тудо… Это зрелище окончательно привело меня в смущение; душа не принимала его; я не мог ни есть, ни поддерживать разговор, я был возмущен увиденным и вскоре сбежал оттуда; в тот вечер дома я чувствовал себя усталым и подавленным, хотел заняться чем-нибудь, но только напрасно терял время». Этот пассаж из дневника, свидетельствующий о крайней строгости нравов Ховельяноса, в то же время дает наглядное представление об упоминаемом Годоем «искусстве» смешивать разные чувства, «даже если они казались совершенно несовместимыми».

Мятеж в Аранхуэсе. Падение Бурбонов. Вторжение Наполеона. Война.

Сегодня документально подтверждено, что природная недоверчивость молодого Фернандо и его склонность к жестоким интригам были многократно усилены злонамеренным влиянием священника Эскойкиса, которого за несколько лет до описываемых событий не кто иной, как сам Годой, назначил наставником принца.

Годой не преувеличивает. Герцогиня де Лука, бывшая королева Этрурии, дочь Карлоса IV и Марии-Луизы, вскоре после смерти матери рассказала своему брату Фернандо: «За день до смерти она подозвала меня к кровати и сказала: „Я умираю. Советую тебе выйти за Мануэля. Когда будешь с ним, поймешь, что никто никогда не сможет любить тебя и твоего брата так, как он". Я поцеловала ей руку и сказала, что люблю ее всем сердцем. Это был наш последний разговор…»

Память снова подводит Годоя. Дворец «Касита дель Лабрадор» – Хижина пахаря – был построен позднее, уже в начале XIX века, правда, по приказу все тех же Карлоса IV и Марии-Луизы.

Рассказ Годоя о его первой встрече с принцем и принцессой Астурийскими развенчивает одну легенду и частично объясняет другую. Представляется совершенно не заслуживающей доверия версия, согласно которой Карлос и Мария-Луиза в первый раз обратили на него внимание, когда лошадь молодого Мануэля вдруг встала на дыбы и он, укрощая ее, продемонстрировал незаурядную смелость и умение; другая версия гласит, что внимание принца и принцессы привлекла сначала гитара Мануэля, что, по-видимому, следует рассматривать как экстраполяцию действительно имевшего места случая – его появления на балу в наряде хуглара с бутафорской лютней в руках.

Обращает внимание не только высокий уровень классической культуры двух этих лиц, который сегодня может показаться даже необычным, особенно если учесть, что впоследствии никто не считал их высокообразованными людьми, но также и то обстоятельство, что разыгрываемые Малу и Ману «комедии» находятся в прямом родстве с темами европейской литературы конца XVIII – начала XIX века. Жестокий турок и христианская пленница или их противоположность – крестоносец и арабка – неизбежно воскрешают в памяти произведения лорда Байрона; стыдливая дева с тонущего корабля и моряк явно навеяны книгой Бернардена Сен-Пьера «Поль и Виргиния»; палач и ведьма напоминают нам о жестоких сценах английского готического романа; садовник и монахиня – безусловно, образы французской романтической литературы. Но прежде чем вообразить Марию-Луизу и Годоя прилежными читателями последних издательских новинок, следует вспомнить, что писатели воплощали в своих произведениях мифологию, жившую в умах общества еще до того, как она была отражена в книгах.

Эпизод е мундирами во дворце Барберини описывает и Боссе в своих «Mémoires anecdotiques sur l'intérieur du palais impérial» с той только разницей, что, по Годою, этот случай произошел незадолго до смерти королевы, а согласно Боссе – несколькими годами раньше.

Можно предположить, что Годой, не выносивший Фердинанда VII, сильно сгущает краски, рассказывая об этом происшествии, тем более интересно сопоставить его с другим широко известным и исторически достоверным инцидентом, случившимся в 1814 году, во время поездки Фердинанда из Валенкая в Валенсию, связанной с принятием им королевского сана. Его противником на этот раз по странному стечению обстоятельств оказался не кто иной, как шурин Годоя – кардинал Луис де Бурбон, бывший в то время председателем Конституционного Регентского Совета, уже переместившегося к тому моменту в Леванте, где он должен был принять присягу короля. Свиты Фердинанда и кардинала встретились в Пусоле, в 18 километрах к северо-востоку от Валенсии. Фердинанд и кардинал вышли из своих карет, и каждый стал дожидаться, когда другой пойдет ему навстречу. В конце концов кардинал не выдержал и направился к Фердинанду, и тот протянул ему руку для поцелуя – как король. Но поскольку он еще не принес присягу на конституции и не мог считаться законным королем, кардинал, естественно, заколебался. Фердинанд, помедлив с минуту, покраснел от гнева, ткнул руку в нос кардинала и приказал: «Целуй». Кардинал наклонился и поцеловал. Невольно напрашивается вопрос: разве это «целуй» при всей несхожести обстоятельств не напоминает самодурство и упоение властью, которое продемонстрировал принц в спальне Годоя?

Во второй главе своих «Мемуаров», после рассказа о том, как он был принят в гвардию Карла III, Годой пишет: «У меня было там два товарища, братья Жубер, французы, оба родились во Франции, получили там образование, были прекрасно подготовлены, отличались прилежанием, исполнительностью, нежным нравом и хорошими манерами, с ними меня связывали узы дружбы, глубокой и пылкой, какой она бывает в юношеские годы». Обращает на себя внимание повторение – много лет спустя – этой характеристики – «нежный». Возможно, не будет слишком смело предположить, что именно один из Жуберов был тем самым «иностранцем», который соблазнил Годоя?