Грегори Норминтон - Чудеса и диковины

Я попытался отвесить поклон, но потерялся где-то на пути вниз и в итоге сел на пол. Кто-то из гостей с римским акцентом спросил у соседа:

– Это что, придворный шут?

– Господа, – нетерпеливо проговорила герцогиня, – перейдем к делу.

Присутствующие поднялись с кресел и направились к мою сторону.

– Господа, – мой хриплый голос был почти неслышен, – вы из Академии? – Все еще не придя в себя после удара, я решил, что от меня снова требуется демонстрация моих возможностей; но академики прошли мимо и обступили столы, где были выставлены мои подделки и герцогская коллекция гравюр. С привычной ловкостью они принялись рыться в своих каталогах и крутить усы, разглядывая экспонаты, как голодные цапли – лягушек. Я уцепился за пальцы своего надзирателя.

– Отстань.

– Ну пожалуйста, что мне делать?

– Откуда я знаю – это твой мусор, вот сам и думай.

Я, конечно, все понял. Эти люди – они были не из Академии. Они не были творцами искусства, они на нем зарабатывали – не художники, а агенты. Без сомнения, предполагалось, что я помогу герцогине идентифицировать картины или прояснить их происхождение. Я заметил, как она взмахом веера велела тюремщику отвести меня в сторону. Видимо, я оказался бесполезен и зазря сидел в тюрьме.

Агенты рассматривали мои подделки. Я видел, как они переглядывались, ища подтверждения своим подозрениям. Читатель, в своем желании угодить я срезал слишком много углов. Меня не особенно беспокоила судьба моих имитаций, пока был жив заказчик. Но мне даже в голову не приходило, что герцогиня в своем неведении попытается их продать.

– Смотрите, – сказал один из скупщиков, переворачивая «Рождество Христово» Дюрера. – Нет меток гильдий или братства краснодеревщиков.

– А червоточины! – подхватил второй.

– Высверлены.

– Или наколоты шилом.

Агенты пыхтели и сдерживали нарастающее недовольство.

– Нет штампов мастерских!

– А посмотрите на эти вымученные штрихи. Герцогиня потребовала объяснить, о чем они тут толкуют.

– Вот, – откликнулся агент из Рима, бросая на меня быстрый пренебрежительный взгляд, – этот образчик Ганса Бургкмайра, «Любовники в страхе перед Смертью».

– Вам нравится?

– Нравится, мадам? Это подделка. Герцогиня моргнула. Ее рот открылся.

– Имитатор, миледи, купил гравюру и просто раскрасил ее. Потом он наклеил ее на доску.

Ох! Судорога скрутила мне руку – совокупная боль двадцатилетнего труда. Может быть, мое сердце сейчас разорвется? Неужели Господь вдруг решил проявить милосердие?

– Этот набросок сделан карандашом. Даже гений Леонардо не мог настолько опередить свое время.

– Гм… – сказал другой, поглаживая бороду. – И сделан чересчур усердно.

– Как это?

– Видите ли, миледи, рисунку недостает свежести и естественности. Только имитатор может быть столь скрупулезным и скованным в своих движениях.

Я смотрел из своего позорного угла, как агенты подбавляли жару к моему унижению. Поскольку герцогиня, вполне очевидно, была непричастна к изготовлению фальшивок, они с радостью громили ее иллюзии. Они были похожи на детей, которые хотят одновременно и впечатлить, и помучить свою няню. Я чувствовал, как трещат кости моей сломленной гордости. Боль в руке продолжала неистовствовать – не утихая, но и не лишая меня сознания.

Впрочем, нельзя сказать, что все закончилось разоблачением и позором. Элизабета, желая пополнить казну, приказала слугам собрать все остатки мужниной коллекции, даже выброшенные черновики. Таким образом, мои растушеванные зародыши и трехголовые монстры предстали взгляду приезжих скупщиков в надежде, что один или два ценных наброска все-таки смогут избегнуть незаслуженного бесчестия. Здесь были все мои произведения, даже одна приснопамятная картина, которая так не понравилась герцогу и легла, как в могилу, в сундук под лестницей в южной башне. Агенты увидели «Библиотекаря», мою имитацию Арчимбольдо, в которой герцогиня, если бы она соизволила присмотреться, увидела бы аллегорию на своего убиенного мужа.

Агенты созерцали картину, я – агентов. Они шептались и прикусывали кончики пальцев. Толстый баварец выразил общее мнение.

– Эта, кажется, подлинник. Джозефо Арчимбольдус, фантазии которого некогда считались забавными.

Услышав про это единственное подтверждение моего таланта, герцогиня воспряла духом.

– Муж вам показывал эту картину, миледи?

– Нет. То есть да. Думаю, да.

– Не припомните, он говорил, где он ее приобрел?

Элизабета вполне недвусмысленно посмотрела на меня, ожидая подсказки. (А как я покажу ей жестами, что в Милане?)

– Он только сказал, что это Арчимбольдус.

Агенты столпились и принялись совещаться. Герцогиня украдкой подошла к ним поближе.

– Если полотно подлинное, – спросила она, – может быть, кто-нибудь его купит?

– Благородная госпожа, оно исполнено не без изящества.

– Не без…

– В нем есть некая меланхолия. Но кто в наше время интересуется такими каприче? Кто сейчас помнит Арчимбольдо?

Таким образом, эта подделка, по ошибке принятая за оригинал, была продана за сущие гроши, к сожалению скаредной герцогини. Мои же надежды рухнули в одночасье.

Меня допросили в Камергалери. Допрос был милосердно коротким и ненасильственным – если не считать применением силы тычки пальцем. К тому времени агенты уже ушли, дав слово чести (вещи столь невесомой, что с ней очень легко расстаться) не распространяться насчет «ошибок» герцога. Элизабета как-то умудрилась тронуть сердца этих хлыщей – то ли морщинами на мученическом лбу, то ли бледностью человека, изнуренного молитвами. Даже я, в бездне своего позора, почувствовал что-то похоже на скорбь по ее скорбям. Именно выражение ее лица и заставило меня сознаться, хотя я был достаточно осторожен и приплел тень своего патрона. Это означало, что по возвращении к Винкельбаху и его казначею герцогиня сохранит в тайне факт подделки, стыдясь поведения покойного мужа и собственного неведения. Возможно, она меня пожалела, ибо догадывалась, какую кровавую кару я – немощный сатир, рыдающий над первыми плодами презрения, – понесу по приказу Винкельбаха, если ему станут известны масштабы моего обмана. Что заставило ее молчать: гордость или жалость? Но как бы там ни было, она соврала этому немигающему ящеру, нашему будущему герцогу: сказала ему, что коллекция Альбрехта, немодная и устаревшая по сегодняшним меркам, не стоит сколько-нибудь ощутимых денег. Может быть, она даже посчитала себя обязанной тайком вынести из замка, при посредничестве своей толстой камеристки, часть своих драгоценностей, продать их и выдать вырученные деньги за доходы от продажи картин? Ее милосердие пошло даже дальше простого молчания. Она прилюдно спасла меня от возвращения в камеру, где я, без сомнения, вскоре угас бы. По ее приказу меня накормили, одели и позволили восстановить здоровье в кладовой при одной из комнат для прислуги.