Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном

Метрах в десяти от меня по полу тянулся тонкий лучик света, какой мог бы пробиваться из-под закрытой двери. Чиркнув зажигалкой, я подобрался к нему чуть поближе. Действительно, это оказалась закрытая дверь. Особенно не задумываясь, я открыл ее: за дверью оказался маленький сортир, по-видимому уже долгие годы не использовавшийся, слабо освещенный мутным светом, падавшим через маленькое оконце. Я вышел обратно и, по-прежнему пользуясь зажигалкой, попытался исследовать помещение, в котором находился. Оно было большим и пустынным, как офис, только без столов с компьютерами: повсюду лежала одна пыль. На другой стене я нашел еще одну дверь – противопожарную. Я потянул железную задвижку, и дверь открылась. За ней, по другую сторону толстенной стены, я увидел при свете зажигалки еще одну комнату, тоже пустую, но гораздо меньших размеров. Она была оклеена английскими обоями; расположение розеток, характерные следы на полу, места, в которых обои слегка изменили тон, – все это наводило на мысль, что я в спальне. Из нее я вышел в коридор и вдруг понял, что нахожусь в старом заброшенном доме с замурованными окнами. Сомневаться не приходилось: это была уже часть другого здания.

Из второго я прошел в третье, а из третьего – в четвертое.

Короче: пытаться описать лабиринт – все равно что пытаться сфотографировать привидение. Да и настоящим лабиринтом это на самом деле не было, скорей уж запутанной цепью зданий, иногда соприкасавшихся; никто не планировал ее так, чтобы сбить с толку случайно забредшего сюда человека. Но и так в лабиринте скорее растеряешься не из-за его геометрической усложненности, а из-за ощущения, которое он внушает, а окружавшая меня нескончаемая тьма была идеальным гипнотизером. Только призвав на помощь все свое хладнокровие, я смог не поддаться ужасу и окончательно не сбиться с пути. Однако понятие о времени я уж точно потерял, так что не могу сказать, сколько продлились мои блуждания по комнатам, залам и лестницам, погруженным в вечную искусственную ночь. Запах чучел преследовал меня: это был запах заброшенности, запустения. То тут, то там я наталкивался только на останки полуразвалившейся мебели, сваленные посреди комнаты, да маленькие предметы, не менее пугающие, несмотря на свою обыденность: голубую фарфоровую болонку на пластмассовой этажерке, календарь за восемьдесят третий год со швейцарским пейзажем, ободранный постер Брюса Спрингстина в спальне, рулон туалетной бумаги и детскую зубную щетку в оплетенном паутиной туалете: забытые вещи, которые внушают это тоскливое чувство предметов, подобранных после давнего кораблекрушения. Вспомнив о своей роли искателя приключений, я подобрал фарфоровую болонку и зубную щетку; первой еще можно было зафитилить кому-нибудь по башке, к тому же, разбив ее, можно было воспользоваться острыми режущими кромками, а зубная щетка тоже представлялась непонятно каким, но полезным инструментом. За этими занятиями я и услышал шум, который прошил вибрацией застоявшийся воздух. Странно, однако я не испугался; напротив, я тут же понял, что это взрыв петарды, благословенной петарды, которая возвращала меня к реальности, к ощущению того, что где-то совсем близко за окружающими меня стенами есть место, где готовятся встретить праздник святого Иоанна, и что я, по крайней мере, еще в Барселоне.

Я решил больше не испытывать судьбу и вернуться в здание, откуда начал свой путь. Не только потому, что было маловероятно, что жандармы все еще ищут меня на том месте, откуда я от них сбежал, но и потому, что сортир того самого первого офиса был единственным помещением, куда проникал дневной свет. Вспомнил я и о том, что ветеринар упомянул моего Неподражаемого Брата. The First должен был находиться где-то неподалеку, ведь кто бы ни руководил этой операцией, ему не подобало так неблагоразумно рассеивать своих пленников по всему лабиринту; наверняка этаж, где я проснулся, представлял нечто вроде тюремных помещений этой организации, секты, – во что бы там ни объединились эти типы.

Едва зайдя в сортир, я выглянул в окошко. Внизу темнело не различимое до дна вентиляционное отверстие. Сверху, сквозь слуховое оконце, пробивался свет и виднелось небо. Кроме агорафобии, мизантропии и отвращения к курам я страдаю также сильными приступами головокружения, но необходимость выбраться наружу была в тот момент столь сильна, что я вознамерился добраться до этого сине-зеленого света. Однако вентиляционное отверстие, вероятно, проходило рядом с камерами (назовем их так), достаточно было представить себе схему моего бегства, чтобы убедиться в этом. Допустив это, возможно, было разумнее не пытаться подняться по вентиляции на крышу, а спуститься по ней до соответствующего этажа и попробовать найти The First. В конце концов, мой случай можно было рассматривать не только как бегство, но и как выкуп. Кроме того, при спуске я мог опираться на толстую трубу из уралита – преимущество, которого не давал подъем. Было немыслимо спуститься по ней на шесть этажей вниз, но, возможно, мне удастся сэкономить часть пути, спускаясь по лестнице, и преодолеть последний (или даже два) по трубе. Теперь вопрос сводился к тому, сколько этажей подо мной пустует, а следовательно, до какого из них я смогу добраться так, чтобы меня никто не увидел.

Ответить на этот вопрос можно было одним-единственным образом: попробовать спуститься. Сначала, соблюдая тысячу предосторожностей, я приблизился к лестничной клетке, по которой поднялся, убегая от жандармов. Полная тишина. И темнота – тоже. Высунувшись в главный пролет, я увидел на нижнем этаже электрический свет. Рискнул спуститься на один этаж; при этом продолжал внимательно следить за пролетом; приложил ухо к ведущей на этаж двойной двери и ничего не услышал; приоткрыл щелку и заглянул: такая же темень, как и наверху. Это воодушевило меня, и я спустился еще на один этаж. Потом еще и еще: и так до того этажа, где находилась решетчатая дверь, выходившая в коридор с расположенными вдоль него камерами. Все по-прежнему было тихо, слышалось только гудение ламп дневного света. На этот раз с удвоенной осторожностью я открыл дверь помещения, находившегося прямо над камерами.

При свете зажигалки я не увидел ровным счетом ничего нового. Разве что пол здесь был паркетный и рядом со входом громоздились отключенный холодильник, пара пыльных стульев да вешалка, на которой ничего не висело, в остальном все было точно так же, как и на чердаке, грязное и заброшенное, хотя сильный запах лабиринта здесь почти не чувствовался, как будто близость обитаемой зоны растворила его в себе. Я прямиком прошел в уборную, открыл окошко и удостоверился, что пропасть заканчивается этажом ниже. Тогда я начал с трудом протискиваться в окошко. Это было тяжелее всего. Потом я спрыгнул и вполне нормально приземлился, но было довольно-таки противно ступать босыми ногами по загаженному вентиляционному отверстию, так что я постарался как можно скорее пролезть в окошко нижнего этажа. На этот раз я приземлился в сортире, куда труба спускалась вертикально. Я почувствовал это только потому, что из карманов у меня выпали все мои причиндалы: четвертушка кокаина рассыпалась по полу, у фарфоровой зверюшки отлетела голова. Кстати, эту болонку мне удалось склеить несколько дней спустя суперклеем, и теперь она смотрит на меня, пока я пишу эти строки. Но вылизывать пол сортира показалось мне слишком даже для Роджера Уилко, и четверть кокаина пропала навсегда.