Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном

Хорошо. Итак, я находился в туалете на интересующем меня этаже, возможно, метрах в двадцати от охранника. И что дальше?

Я услышал кашель. Тот самый бронхиальный кашель, который роднит нас, курильщиков.

Я мог укрыться в туалете, дождаться, пока типу припрет, и вмазать ему хорошенько остатками болонки, как только он переступит порог. Конечно, возможно, что тип заявится не сразу или что охранники справляют нужду в другом месте, а может, правила вообще ни под каким предлогом не позволяют им покидать пост. С другой стороны, у меня нет навыка нокаутировать людей одним ударом, и в данный момент я был не в состоянии хорошенько взвесить свои силы, так что мог в равной степени прикончить типа с первой попытки и промахнуться, дав ему время среагировать.

Я решил краешком глаза выглянуть за дверь – посмотреть, есть ли у меня какая-нибудь альтернатива смертоубийству. Приступы кашля повторялись по нарастающей, бедняга старался отхаркнуть глубоко засевшую слизь. Я воспользовался одним из них, чтобы еще немного приоткрыть дверь на случай, если она скрипнет. Мне стал виден участок спускающейся лестницы, которую я заприметил, еще когда выходил из комнаты в сопровождении жандармов: она находилась всего в паре метров от меня. Когда тип снова закашлялся, я открыл дверь еще шире и высунулся в коридор. Выступ стены частично скрывал стол охранника, и сам он был виден мне только наполовину. Облокотившись о стол, он заткнул руками уши, как будто зубрил что-то к экзамену. Сидел он метрах в тридцати слева от меня.

Разумнее всего было спуститься по правой лестнице и проверить, что там внизу, положившись на то, что там нет другого охранника. Оставалось решить только, выбираться ли из сортира ползком или подождать нового приступа кашля и прокрасться на цыпочках. Лично мне ползти, что называется, по-пластунски не очень-то нравится, в лучшем случае у меня это выйдет как у улитки, поэтому предпочтительнее было пробираться на цыпочках. Но я никак не мог решиться покинуть свое убежище. Приступы кашля прекратились, и я занервничал. Снова высунулся посмотреть, что, черт возьми, происходит. Тип наклонился вправо, и до меня донеслись скрипучие звуки выдвигаемых ящиков… Я не стал упускать момент и, стараясь не дышать, вышел из сортира и не спеша, но большими шагами направился в сторону лестницы. Только дойдя до первой ступеньки, я ускорил шаг и стремглав скатился до половины пролета. Там я на мгновение задержался, присев на корточки и стараясь разглядеть, что представляет собой этаж, куда я спускаюсь. Спуск выводил на площадку примерно в двадцать квадратных метров, которая начиналась непосредственно с последней ступеньки, что создавало впечатление камеры, встроенной в массивную конструкцию. Плюх, плюх – капля падала на ровную поверхность воды… Несмотря на сливной люк посередине, на цементном полу стояла большая лужа. На противоположной стене я увидел кран с надетым на него шлангом. Из шланга-то и сочилась вода – плюх, плюх – капля за каплей, падая в приделанную снизу раковину. Не считая белых плиток, которыми были облицованы понизу стены, преобладал бетонно-серый цвет, еще более мрачный в отражавшемся в разлитой по полу воде свете флуоресцентной лампы. Запах сырости здесь стоял пронзительный, и если что-либо из виденного раньше смахивало на тюрьму, то прежде всего это место: оно напоминало средневековую камеру пыток в интерпретации Ле Корбюзье. Но самое интересное во всем этом было то, что на всех четырех стенах были двери, расположенные одна напротив другой: металлические, тоже серые двери с задвижками и окошечками наподобие дверного глазка, но эти глазки были гораздо уже, чем наверху, и напоминали смотровую щель танка.

Выпрямившись в полный рост, я спустился по лестнице до конца, чувствуя, как влага пропитывает мои носки. Подойдя к первой двери налево, я посмотрел в щель. Деревянный стул, поролоновый тюфяк на полу, пластиковая шторка, отделявшая четвертую часть камеры, – вот почти и все. Я обратил внимание на пятна на стенах, как и везде, до половины облицованных белой плиткой: местами это были капли, брызги, местами потеки, иногда оставленные дрожащей рукой параллельные полосы.

Я постарался не давать воли чувствам и посмотрел в глазок двери напротив. В этот раз у меня не было времени сосредоточиться на обстановке и стенах, так как первое, что бросилось мне в глаза, был крупный мужчина в нижнем белье. Он сидел ко мне лицом, опустив голову, на таком же стуле, как и в другой комнате, с заведенными за спину руками. Казалось, он дремлет, дыхание равномерно вздымало грудь. Но, внимательно посмотрев на его лицо, даже в том положении, когда оно было от меня полускрыто, я понял, что кто-то пытался произвести ему пластическую операцию методом мордобоя.

Работа этого сукина сына не помешала мне узнать своего брата, Себастьяна.

К тому моменту, когда я справился с задвижкой, сидящий Христос уже поднял лицо в направлении нежданного гостя и пытался открыть глаза.

– Как дела, дружок? – сказал я, не столько чтобы побеспокоить его, сколько чтобы ему было проще узнать меня сквозь веки, похожие на спелые финики.

– Что… какого черта ты здесь делаешь, дурень?

Узнаю The First.

– Да понимаешь, проходил мимо и подумал: а не вытащить ли мне из этой каталажки своего дерьмового братца?

– Ах вот оно что… Только кто теперь тебя отсюда вытащит, клоун?

Не говоря уже о посиневших и вздутых веках, превративших глаза в щелки, у него явно был сломан нос. Кровь пятнами растеклась по подбородку и груди, но это, должно быть, случилось несколько дней назад, потому что кровь уже успела запечься тонкой коростой. Он коротко, прерывисто дышал, отчего во рту у него пересохло, и он мог говорить только гнусавым шепотом, почти невнятным из-за разбитой, вздутой нижней губы. Остальное тело тоже было в кровоподтеках, отчасти скрытых пятнами крови, стекавшей с лица, но, глядя невооруженным глазом, тело пострадало меньше, чем физия.

– У тебя руки не слишком дрожат, сможешь меня развязать?

– А я вот думаю: не врезать ли тебе еще пару раз?

Ладно, пусть шутит, у него и так на лице места живого не осталось. Обойдя стул, я принялся развязывать веревку, которой его запястья были привязаны к спинке. Безымянный и мизинец правой руки были покалечены; я постарался не дотрагиваться до них, чтобы Себастьян не стал брыкаться. Когда я распустил узел, он медленно вытянул руки вперед, покряхтывая от боли, которая казалась особенно острой в ребрах. Оставив его на минутку в таком положении, я пошел в камеру с раковиной. Открыв кран, сделал глоток воды, текшей из шланга. Первостатейный вкус хлорки показался мне признаком того, что вода вполне пригодна для питья. Вымыв как можно лучше и промыв изнутри обезглавленное тело болонки, я наполнил его водой. Вернувшись, я поднес его к губам The First, прикрыв острый фарфоровый край пальцем, и еще раза три-четыре повторил операцию, пока он не смог высунуть влажный язык и нежно облизать губы, после чего к нему вернулся дар речи.