Кристофер Брэм - Жизнь цирковых животных

– Наркотики?

– Не химию, травку.

– Ни за что. Никогда. Даже не притрагивался. С какой стати? Ты же не думаешь, что поэтому…

– Я ни в чем тебя не упрекаю. Только хотел… проехали.

Надо бы заранее догадаться, что образцовый бойскаут не одобрит травку, и уж тем более не присоединится к нему. И это к лучшему: кто знает, какие демоны могли бы ожить в Генри, если б, окутанный теплым туманом марихуаны, он проскользнул под одеяло и улегся рядом с этим тупым блондином, с американским парнишкой, похожим на золотистого ретривера.

Я: С кем ты здесь дружишь?

Ты: К чему такой вопрос?

Я: Любопытно знать.

Ты: Ревнуешь?

Я: Нет. Я никогда не ревновал. Мне это несвойственно. Познакомился с какой-нибудь знаменитостью?

Ты: Кое с кем. Их немного. Безвестных среди мертвых в миллиард раз больше, чем знаменитостей.

Я: Кого же ты встретил? Расскажи.

Ты: Дженис Джоплин.

Я: Что вдруг? Ты же никогда ее не любил.

Ты: Я не напрашивался на знакомство. Случайная встреча. Здесь как при жизни. Ничего нельзя предугадать.

Я: Какая она?

Ты: Приземистая. Намного ниже, чем казалась. Растерянная. Ищет свою мамочку. Она ее обожает. Так надоела матери, что она от нее прячется.

Я: А наши знакомые? Ты общаешься с нашими друзьями?

Ты: Конечно.

Я: С кем?

Ты: Со всеми. И еще со многими. С ребятами, о которых раньше даже не слышал.

Я? С Алленом?

Ты: Да.

Я: Со Стэном?

Ты: Само собой.

Я: С Куком? Итаном? Дэнни?

Ты: Они все рядом.

Я: С Цвиклером? Вио? Бобом Чесли? С Бобом-как-там-его, с этим актером, который красил волосы в два цвета? С Чарльзом Ладлэмом? С Тимом – не Крэговым, другим, с тем, чей партнер умер вскоре после него, никак не могу вспомнить имя…

Ты: Тим Скотт?

Я: Нет, тот был художником. А этот Тим – актер. Он поставил кошмарные пьесы, которые написал его парень. Они оба умерли.

Ты: Как бы их ни звали, все они тут. Все до одного.

Я: Ты общаешься с ними?

Ты: Теперь уже нет. Первые два-три года мы часто встречались, особенно со Стэном и Дэнни. Помнили, кто мы такие. Хотели довести до конца наши истории. Сверить воспоминания.

Я: Какие воспоминания?

Ты: Поначалу больничные. Это было похоже на те кошмарные вечеринки, когда бизнесмены обсуждают, какой аэропорт хуже всего. Чаще всего мы говорили о том, что такое «уход» – страх, боль, радость, облегчение. Каждому необходимо было поведать свое, хотя все мы понимали, как это банально. Наш вариант повести о первом выходе в свет.

Я: А о других людях? Вы говорили о живых? О тех, кто вас любил или не любил? Кто был добр, кто равнодушен?

Ты: Снова за свое. «Как мертвые относятся к нам?» Все живые эгоцентричны.

Я: Но мы помним вас. И нам хочется верить, что и вы вспоминаете нас – даже если вспоминаете не по-доброму.

Ты: Правила таковы: вам приходится думать о нас, а мы о вас – не обязаны.

Я: Это несправедливо.

Ты: Смерть несправедлива. Как и жизнь.

Я: А теперь ты больше не видишься с друзьями?

Ты: Нет. Сперва я тусовался со всеми, потом только со Стэном и Дэнни, а потом мы друг другу надоели. Вечность – это очень долго. Я стал знакомиться с людьми, которых не знал при жизни, но хотел узнать. С Энтони Рейсбахом, например.

Я: С кем?

Ты: Смазливый мальчик из нашей школы. Он не учился у меня – слишком туп для продвинутого курса математики, – но я еще тогда обратил на него внимание. Щеки круглые, как яблоки, тихий, сдержанный паренек, само изящество. Утонул в озере летом после окончания школы.

Я: Ты никогда не интересовался цыплятами.

Ты: Не интересовался. Однако в вечности вкусы становятся более разнообразными.

Я: Ты влюблен?

Ты: Мертвые не влюбляются. В том смысле, в каком ты имеешь в виду – желание, одержимость. Мне нравится общаться с ним.

Я: Ты не лгал мне, когда при жизни говорил, что ни разу не влюблялся в учеников?

Ты: Я сказал правду. Это же сущие младенцы. Если б я влюбился, я бы сказал тебе, Кэл. Я всегда рассказывал тебе обо всех, кто мне нравился или с кем я спал.

Я: Да уж.

Ты: Не дуйся. Я не тыкал тебя носом в свое дерьмо.

Я: Но и не стеснялся.

Ты: Это была просто похоть, секс. Наша любовь переросла секс задолго до того, как я заболел.

Я: Да. Я виноват.

Ты: Не надо себя винить. Меня секс привлекал сильнее, чем тебя, вот и все. А между нами было нечто большее. Не оставалось места для секса. Ты любил меня по-другому.

Я: Мне нужно знать. У вас там есть секс?

Ты: Забавно. Я готов был об заклад побиться, что ты первым делом спросишь, есть ли тут книги. Библиотеки. Умеют ли мертвые читать.

Я: Все в свое время. Так как насчет секса?

Калеб оторвался от записной книжки. В сводчатое окно били струи дождя. Далеко внизу медленно скользили автомобили. Из-под абажура по столу расплывался круг света. Тупым концом карандаша Калеб постукивал себя по губам. Нужен ли мертвецам секс?

Что он делает? Его ночные записи – аутотерапия, писательские потуги или просто ерунда? Искусством это не назовешь, это не предназначено для чужих глаз, хотя профессионализм побуждал Калеба перечитывать написанное и вносить поправки. Прошлой ночью, когда он писал первую страницу, то ощутил странное волнение, что-то мистическое – не явление призрака, а вдохновение, как в шестнадцать лет, когда он впервые набросал порнографическую сцену, соткав из воздуха и слов живые тела. Сегодня он вновь раскрыл блокнот с чувством вины, словно подросток, уединившийся для мастурбации. Творчество, секс, некромантия – мрачная смесь.

Но как насчет секса на том свете? Ответа он не знал. Лучше не застревать на этом. В его мозгу Бен уже задавал следующий вопрос.

Ты: Вспоминая меня, ты думаешь о сексе?

Я: Очень редко. Почти никогда. Никогда.

Ты: И что же ты вспоминаешь?

Я: Странное дело, я никогда раньше не садился вот так, вспоминать о тебе и записывать.

Ты: Попробуй сейчас. Что ты помнишь?

Я: Твою улыбку. Глупо звучит, но первым делом я вспоминаю твою улыбку. Как ты смеялся хорошей шутке. Ты был счастлив, и я радовался этому, и мир был прекрасен.

Ты: Я что, Чеширский Кот? Исчезло все, кроме улыбки?

Я: Не говори за меня.

Ты: Почему нет? Ты все время говоришь за меня.

Я: Верно. Но я вспоминаю твою улыбку, чтобы забыть о другом.

Ты: О чем?

Я: О приступах дурного настроения. Как ты командовал мной. Подавлял. Ты разыгрывал из себя учителя даже дома.

Ты: Тебе нравилось, что тобой командуют.

Я: Иногда. Мне было приятно, что все решения принимаются без моего участия. Больше времени оставалось для работы. Но это плохо.

Ты: Ты тоже мог бы командовать мной.

Я: Наверное. Но мне это не дано. Ты казался мне сильным, мудрым, цельным.

Ты: Иллюзия.

Я. Да, иллюзия. Но я этого не знал – пока ты не заболел.

Ты: Не стоит углубляться.