Виктория Токарева - Дерево на крыше

— А жена где? — спросила Лена.

Она знала, что писатель женат на некой Люде.

— Людка аборт делает, — сказал писатель и достал из холодильника водку. — Завтра домой придет. — Закусывать будешь?

— Я не буду пить.

— Почему? — не понял писатель. — А как же трахаться?

— Что?? — Лена не поверила своим ушам.

— Трахаться, говорю, как же будем без допинга?

— Значит, твоя жена страдает по твоей вине, в больнице корячится, а ты ловишь миг удачи?

— А что такого? — удивился писатель.

— То, что ты свинья, — объявила Лена.

— Не понял…

— Не буду я с тобой трахаться. И пить не буду.

Писатель помолчал и спросил:

— А зачем ты пришла?

— Рассказ принесла. Ты обещал.

— А-а… Ну давай.

Писатель взял рукопись и ушел в другую комнату. Сел за письменный стол. Стал читать. Выражение его спины было обиженным. Он сидел как-то косо, держа руку у лба. И непонятно — вникал он в рассказ или только обижался.

Лена вдруг испытала такое вселенское одиночество, как перед казнью. Она одна наедине со злом. Весь мир наполнен рябыми самцами, у которых нет ничего святого.

На журнальном столике стоял телефон. Лена неожиданно для себя набрала семь цифр. Это был телефон Александра. Ей нужно было ухватиться за его голос, как за веревку, чтобы не утянуло в болото.

Вера подняла трубку.

— Это Лена говорит, — хрипло сказала Лена.

— О! А! — закричала Вера. — А мы тебя ищем. Сейчас Саша подойдет. Саша! — Вера заорала так возбужденно и громко, как будто в нее воткнули вилку. — Это Лена… Лена… Она… Щас… Даю… Вот…

Лена ничего не могла понять. Откуда эта радость, это нетерпение.

Подошел Александр. Лена не узнала его голоса. Из голоса как будто вытащили стержень, и он растекся сладким, нежным сиропом.

— Да…а…а…

Это «а» тянулось, как объяснение в любви. И Лена слышала любовь, радость, ожидание.

— Я закончил сценарий, — сообщил Александр. — В субботу читка. В час дня. Придешь?

Он еще спрашивает.

— А когда суббота? — спросила Лена.

— Завтра. Ты что?

— В час дня, — подтвердила Лена.

— Ты где?

— Потом. — Лена положила трубку.

В комнату вошел рябой писатель. Он уже все прочитал и готов был дать свои рекомендации.

— Густо пишешь, — сказал он. — Если пожиже развести, может получиться целая повесть. Или даже роман.

Лену уже не интересовало его мнение. Вернее, почти не интересовало. Разве может безнравственный человек быть хорошим писателем? Творчество — это самовыражение. А что он выразит? Себя и выразит.

— Спасибо, Саша, — сказала Лена.

Писатель тоже был Александр. Имя одно. А какая разница…

До субботы оставалось меньше суток.

Лена села в кресло, взяла клубок черной шерсти мохера, толстый крючок и связала себе шапочку-шлем.

Вязала шесть часов. Заболела спина, но шапочка получилась что надо.

На другой день ровно в час она звонила в знакомую дверь. Сердце стояло у горла.

Открыла Вера — все та же Вера: драный халат, ясное лицо, детская доверчивость.

Марго — та же безукоризненная стрижка у дорогого парикмахера, подтянутая фигура, сдержанная доброжелательность.

Доброжелательность — это и есть интеллигентность. Интеллигентность Марго была настояна на многих поколениях. Ее мать была из «бывших». Порода передавалась как эстафета. Она была видна и в Марго, и в Александре. Они стояли и улыбались — тепло, немного сконфуженно. Линия от носа к щеке была особая, только им присущая, чудесная.

Лена стояла и слепла от их настоящести. Настоящие были все, включая кота Мурзика.

Сели слушать сценарий. Читала Марго. Александр постоянно оглядывался на Лену.

Лена хлопотала лицом — бровями, губами, — изображала повышенное внимание. Она не любила слушать с голоса. Ей необходимо было читать глазами, чтобы можно было отвлечься и подумать. А тут отвлечься невозможно. Надо слушать, иначе потеряешь мысль.

Сценарий был дочитан. Хорош он или плох, Лена не поняла.

— Ну, как тебе? — спросил Александр.

— Так хорошо, что даже страшно, — наврала Лена.

Александр поверил. Хотел поверить — и поверил.

Сели обедать. Обед, как всегда, — эксклюзивный и талантливый, как все в этом доме. Лена была центром внимания.

Она вдруг поняла свою роль: друг семьи. Немало, если не претендовать на любовь.

Все стали расходиться.

— Я провожу, — предложил Александр.

Вышли на улицу. Александр остановил такси.

— Я далеко живу, — предупредила Лена.

— Ничего. — Александр махнул рукой. Жест великодушия.

Лена назвала адрес. Таксист тронул машину. Поехали.

Александр молчал. О чем-то думал. Скорее всего о сценарии.

Через сорок минут такси остановилось возле одиноко светящегося дома. День был короткий. Смеркалось рано. Александр оглядел унылый пейзаж. То ли Калуга, то ли город Шевченко в казахской степи… Но Александр был тактичный человек. Он сказал:

— Как в Америке…

Возможно, он имел в виду высокие дома в огнях, торчащие то здесь, то там… Он пощадил самолюбие Лены. Она это оценила.

— Я сейчас, — сказал он таксисту.

Они с Леной пошли к подъезду. Войдя в подъезд, он тут же обнял ее, стал целовать.

Потом прислонил к стене и стал расстегивать ее пальто. Она не сразу поняла, что он хочет. Потом поняла и сбросила с себя его руки:

— Не надо.

— Почему? Ты меня не хочешь? — удивился Александр.

— Ну не в подъезде же…

— Какая разница?

— Очень большая разница. Мы не кошки.

Александр молчал. Приходил в себя. Сказал мрачно:

— Ты не способна потерять голову. У тебя все по полочкам.

Повернулся и ушел. Хлопнула дверь.

Лена поднялась пешком на свой пятый этаж. Вошла в дом.

В глубине квартиры шла своя жизнь: звенела колокольчиком маленькая девочка, бубнила нянька, работал телевизор. Мой дом — моя крепость.

Могла не ходить на прослушивание.

Но он сказал: приходи. И она пришла. Она перед Александром как кролик перед удавом — покорно ползет в пасть и не представляет себе, что можно рвануть в сторону, сбежать, спастись.

«Я сбегу и спасусь», — сказала себе Лена. И тут же подумала: «Тебя никто не ловит…»

Надо продолжать свою жизнь — унылую, как пустырь за окном. Хотя почему унылую? В ее жизни есть дом — крепость, в которой не предают. Есть молодость, а значит, долгое будущее. А что может быть прекраснее, чем жить и работать. Как там у Сэлинджера: «Выше стропила, плотники»…

Близился юбилей Лены — тридцать лет.

Долго думали, где справлять — дома или в ресторане, сколько звать народа и какую сумму тратить.

Из Киева приехали родители мужа: Сёма и Руфа — сладкая парочка, попугайчики-неразлучники.

Сёма был в теле, но не толстый, а, как говорили в Киеве, набуцканный, то есть набитый мышцами. Руфа — с фигурой. Если отрезать голову, сошла бы за девушку. Руфа ходила на каблуках и с маникюром. Лена не понимала: зачем это надо в ее возрасте? Кто на нее смотрит, кроме Сёмы? Да и Сёма не смотрит.