Виктор Ерофеев - Лабиринт Два: Остается одно: Произвол

Сказка, в том числе и заветная, есть жидкая ментальность, то есть такая ментальность, которая разлита в повествовании в неосознанном для себя виде.

Как устроен половой мир русской заветной сказки? Это весьма жесткая структура. Мне хочется определить не состав сказки (как у В.Проппа, это попутно), а морфологию русского народного секса (по заветной сказке). Хочется также определить идейную позицию сказителя/повествователя/сказочника.

В общем, нравы простые. На еблю смотрят просто — никто не бежит к пруду топиться (от Карамзина до Арцыбашева обесчещенные девушки русской литературы выбирают пруд). Нередко это похоже на сделку:

— Не во гнев тебе, барыня, сказать: позволь поводить мне хуем по твоей пизде, я за то дам тебе триста рублей.

— Пожалуй! (33).

Заветная сказка не знает любви (любовные сцены в ней исключение, притом они подаются в ироническом ключе), двусмысленно относится к семейным ценностям и всегда стоит на стороне победителя.

Это сказка прямого действия. Основная конструкция связана с фантазмом — эротическим образом, стимулирующим индивидуальное или коллективное возбуждение вплоть до оргазма, иными словами: дорога к оргазму как для самого сказочника, так и для его слушателей. Морфологию заветной сказки схематично можно представить в следующем виде.

1) Он захотел («истома пуще смерти», — утверждает сказка). Иногда желание мотивировано, в частности, желанием мести (девка смеется над парнем — ей надо отомстить: выебать).

2) Она не хочет, не дает (по разным причинам) — возникает препятствие. Это препятствие поощряется сказочником. Женское желание в большинстве случаев наказуемо. Оно беспричинно (априорно) осуждается, и хотя женщина зачастую представлена в сказке существом блудливым, похотливым, блядью, но ей по положению не полагается хотеть. Есть, однако, некоторые исключения, которые делаются сказочником для наказания ложного героя. Кроме того, заветная сказка готова включить в себя своеобразную крестьянскую декларацию прав замужней женщины: «Что же ты женился, а дела со мной не имеешь. Коли не сможешь, на что было чужой век заедать даром!» (13).

3) Но герою могут помешать и посторонние люди. По терминологии Проппа, персонажей, мешающих герою осуществить свое желание, следовало бы назвать вредителями. Круг действия вредителя, по Проппу, охватывает: вредительство как таковое, а также бой или иные формы борьбы с героем. Но в заветной сказке их все-таки надо считать препятствием, исходя из того, что герой сам вроде бы им вредит, стремясь выебать родного им человека. Основные агенты препятствия: муж, отец, поп, хохол и т. д.

4) Герой устраняет препятствие и силой (варианты: хитростью, обманным путем или благодаря счастливому стечению обстоятельств, реже благодаря волшебной силе) берет бабу — точнее сказать: насилует — «вот тут-то он натешился» (36) — она остается униженной, «в дурах», над ней смеются, потешаются (она жертва) — герой уходит домой (уезжает, бежит от мести: «и след давно простыл», или его прогоняют). Иными словами, русская народная ебля рождена, как правило, мужской похотью, но по дороге оборачивается актом унижающей бабу силы — тем она и интересна.

Это видно на примере некоторых животных сказок. Сказочник, как правило, на стороне героя, хотя и здесь бывают инвариантные решения.

Заяц захотел лису (1) — препятствие (в виде ее детей, да и сама она не хочет) — погналась за зайцем — застряла между березами — заяц ее изнасиловал (приговаривая: «вот как по-нашему! вот как по-нашему!») — и сделал вид, что об этом все узнали — «лиса вспыхнула от стыда».

Однако сказочник готов и перевернуть сказку и пользу жертвы, если герой хвастается. Воробей захотел кобылу (2). Кобыла не против, но ей нужна любовь. В уста кобылы вкладывается крестьянский кодекс любви:

— По нашему деревенскому обычаю, когда парень начинает любить девушку, он в ту пору покупает ей гостинцы: орехи и пряники. А ты меня чем дарить будешь?

Воробей приносит ей (хотя про любовь и не думает) целый четверик овса по зернышку. Кобыла оценила его поступок, соглашается, однако она откуда-то узнает о его плане: «Хотите ли, отделаю ее при всем нашем честном собрании?» — и приглашает его созвать своих товарищей. Воробей садится на хвост и проваливается в зад. Следует наказание. Кобыла прижала его хвостом, а потом запердела. Воробей был посрамлен перед товарищами. Он оказался ложным героем.

Мужик, отец, сын, солдат, поп, купец, барин — с одной стороны; баба, девка, попадья, мать, теща, вдова — с другой. Два антагонистических мира, сошедшихся вместе по случаю полового желания. Но и внутри этих миров не существует единства и взаимопонимания.

Если мужик — основной мужской герой сказки, то солдат — любимый герой, сказочник им любуется. Солдат гораздо сообразительнее мужика (он, бывает, спит с его женой:

«Как легли они вечером спать все вместе: хозяйка в средине, а мужик с солдатом по краям, мужик лежит да разговаривает с женою, а солдат улучил то времечко и стал хозяйку через жопу валять» (56),

он бодрый (не ленивый, как мужик), активный, энергичный и сексуально неотразимый. Он даже способен в сознании ебущихся девки и парня превратиться в Бога (59), который, впрочем, «забрал их одежду, вино и закуски, и пошел домой».

Напротив, на другой, негативной стороне русской сказки, находится поп — полное посмешище. Сказка мечтает обознаться и превратить его в черта:

«…А в сундуке сидит поп весь избитый да вымазанный в саже, с растрепанными патлами! «Ах, какой страшный! — сказал барин, — как есть черт!»».

Белинский был прав в своем письме к Гоголю. В результате столкновения двух крайностей: солдата и попа — создается особо взрывной эффект.

В сказке «Солдат и поп» (60) сюжет строится по схеме «исполнения желания»: «Захотелось солдату попадью уеть; как быть?»

Нарядился во всю амуницию, взял ружье и пришел к попу на двор.

— Ну, батька! вышел такой указ, велено всех попов перееть; подставляй свою сраку!

Поп не удивился такому указу. («Что делать! ихняя воля», — вздыхает поп из другой сказки (70) по тому же поводу.) Сказка точно фиксирует всегдашнее господство российского государства над церковью. Солдат в социальной иерархии важнее попа, ближе к власти, царю («А что, часто царя видаешь?» — заискивающе спрашивает поп солдата (70). Государство может издать такой указ. Более того, оно его и издало (в некоторой модификации) — после 1917 года. Но поп как русский человек знает, что всякий закон можно обойти, если умело за это взяться, посредством личных отношений. Отсюда его вопрос:

— Послушай, служивой! нельзя ли меня освободить?

Не кого-нибудь, и тем более не всех попов (бунта поп себе не позволяет), а именно меня, других попов пусть ебут согласно указу, раз он принят. В ответ солдат разыгрывает роль подневольного человека, раба государства, набивая, в сущности, себе цену, как классический российский взяточник: