Михал Айваз - Возвращение старого варана

Если момент озарения приближается в тот момент – да, бывает и такое, – когда зверь находится рядом со мной, то он умолкает и серьезно смотрит на меня глубокими кошачьими глазами. Он ничего не говорит, его гибкое тело дрожит от напряжения. Мы долго молча глядим друг на друга, я смотрю на зверя, и в моих глазах читается одна-единственная просьба – я хочу, чтобы он помог мне, чтобы подсказал, но зверь молчит, я знаю, что он не в силах помочь мне, он смотрит на меня, и в его глазах я вижу обращенную ко мне просьбу вспомнить. Когда же зверь наконец понимает, что я снова проиграл, он колотит меня лапками, кусает в лодыжку и уходит прочь – по своим загадочным тропкам, вьющимся среди мебели.

Бушующее море в ночь после кораблекрушения: я отчаянно вцепился в бревно, волна несет меня прямо к берегу и тут же тащит назад, я пытаюсь ухватиться за первый попавшийся предмет – это оказывается мягкая софа, но рука каждый раз соскальзывает с гладкой, туго натянутой обивки в больших цветах. Софа стоит в углу комнаты, в центре которой находится круглый стол; над ним горит висячая лампа, а возле стола сидит заместитель Восагло с детьми и по-идиотски учит их жизни. Они наверняка помогли бы мне, подали бы руку и вытащили меня из страшных черных волн, но они не знают обо мне, не знают о море, которое заливает уже края их комнаты, кому какое дело до того, что творится в темных углах, там, куда не достигает свет висячей лампы, – за спинками диванов. Наша территория невелика, мы живем посредине. Глухо рокоча, набегает мощная волна, подхватывает меня и несет обратно в необъятное море, свет лампы удаляется и исчезает.

У меня есть маленький слон. Он увязался за мной в парке Стромовка, и с тех пор мы не расстаемся. Ростом он с метр. Сначала я беспокоился о том, что же будет, когда он вырастет, но похоже, выше он уже не станет. Он ласковый и игривый, но только когда мы с ним остаемся вдвоем; в компании ему не по себе, присутствие людей и зверей всегда тяготит и угнетает его, он переминается с ноги на ногу, а хобот его резко и нервно подергивается. Он очень ранимый и жутко от всего страдает. Слоненок просто чемпион по страданиям, но страдает он вовсе не от боли или тоски; он не то чтобы расстраивается из-за пустяков, а воспринимает каждый из них как еще одну капельку, что пополняет собой безбрежный океан горестей, глубины которого открываются ему с каждым ударом судьбы.

Когда мы вместе идем по улице, прохожие смеются и дразнятся, что у меня собака с хоботом. Им, бедолагам, животное с хоботом, даже если оно милое и славное, кажется забавным – и все потому, что дома принято держать собаку, а не слона. Если бы в обычае было обзаводиться слонами, они бы животики себе надорвали, глядя, как я прогуливаюсь с овчаркой, и наверняка дразнили бы ее – мол, где же она потеряла хобот. Люди часто бывают способны на удивительные и самоотверженные поступки, но вместе с тем не могут проявить терпимость к хоботу. А хобот, кстати, очень удобен и практичен. Я грущу, и слон ощущает себя безмерно виноватым и за свой хобот, и вообще за свое существование.

Он любит ходить со мной в походы: я шагаю впереди – по лесной дороге или по полевой меже с картой в руке, а слон топает позади, и у обоих на спине рюкзаки. Однажды мы шли к замку Карлштейн и по дороге остановились в Вонокласах перекусить. Я заказал для обоих суп из потрохов. Слон благовоспитанно сел на стул и принялся есть: он окунал хобот в тарелку, втягивал немного супу и отправлял его в рот. При такой манере еды нельзя было избежать громкого хлюпанья, и посетители – это были дачники с дряблыми животами, свисавшими поверх резинок тренировочных штанов, – принялись смеяться над слоном и передразнивать его. Слон перестал есть, хотя был голоден, опустил хобот и с несчастным видом замер над супом. В его глазах снова появились чувство бесконечной вины и мольба о прощении. Я убеждал его не обращать на них внимания и спокойно есть дальше. Он не виноват, что ест шумно; будь у них хобот, они тоже не смогли бы глотать суп без хлюпанья. Но слон сидел неподвижно и молча страдал. Что мне оставалось делать? Можно было тоже не есть из солидарности с ним, но я понимал: слон увидит, что из-за него я остался голодным, и ему станет еще горше. Я доел свой суп, и мы ушли. И потом брели молча, хотя прежде ему было весело, он бегал вокруг меня и шутливо пихал меня головой. Когда показался долгожданный Карлштейн, я увидел, что слон старательно притворяется довольным – только ради меня. В его глазах стояли слезы.

В ту минуту я больше всего на свете желал, чтобы у меня тоже вырос хобот. Я видел, как страдает маленький слон, и мне казалось ужасно несправедливым, что сам я спокойно хожу по свету без хобота. Получалось, что хобот создает между нами непреодолимую преграду; хотя слон действительно любил меня, в силу тут вступал некий закон природы, который я сформулировал в виде пословицы: «Хоботный бесхоботного не разумеет». Но мое желание так и не исполнилось.

Из Праги в 7 часов 30 минут со скоростью 95 километров в час по Брненскому шоссе выезжает черный, тщательно вымытый автомобиль «Татра-113», в котором на заднем сиденье за водителем сидит белая птица величиной со страуса, но с длинным и толстым желтым клювом. Приблизительно раз в пять минут птица клюет водителя в голову. Тот большей частью не обращает на это внимания, но иногда начинает злиться, хватает сложенную газету, которая лежит на пустом переднем сиденье, поворачивается назад, левой рукой держится за руль, а правой тычет птицу газетой в голову и кричит: «Прекрати, кретин! У тебя и вправду птичьи мозги!» Птица корчится на заднем сиденье и испуганно верещит, но спустя пять минут снова клюет водителя.

В тот же день в 8 часов 15 минут из Брно в Прагу выезжает со скоростью 70 километров в час грузовик с турецкими номерами. Никакого груза он не везет, внутри находится только сорокапятилетний доцент эстетики Б. Он, привязанный в задней части грузовика к ручке двери, смотрит странный фильм, который показывают на экране, размещенном в другом конце машины. Доцент видит в фильме самого себя: как ночью он лежит в постели с женой в своей вилле и спит; жена тихо встает и выходит в сад, где сзади у забора ее ждут фантастические чудища – толстые жабы размером с собаку, обросшие длинной кудрявой шерстью, с лосиными рогами на голове и с большими лохматыми крыльями. Между кончиками рогов пробегают электрические разряды. Жабы летают вокруг жены, которая безмолвно стоит в белой ночной рубашке, длинные клочья шерсти на их крыльях красиво развеваются, твари облизывают женщине лицо и скулят от радости, как собаки. Женщина нежно гладит их по головам и прижимает к себе, а потом быстро возвращается через темный сад домой и ложится обратно в постель. В этом году двадцать лет как доцент Б. женился на ней.