Михал Айваз - Возвращение старого варана

Другие прекрасно видят, что я не навязываю формам никаких намерений или идей, однако такой мой подход к формам вызывает у них недовольство, они утверждают, что я проявляю пассивность, которая не имеет ничего общего с истинным творчеством. Любопытно, что активностью они считают простое уподобление реальности готовому образцу замысла, который у них всегда под рукой, тогда как утомительные поиски, во время которых нужно то и дело нащупывать в тумане ту или иную неясную форму, для них – ленивая пассивность.

Некоторым, напротив, вообще не нравится, что я искажаю случайно возникшие в бассейне формы, которые они объявляют единственно аутентичными, – своим вторжением я якобы уничтожаю прекрасные скульптуры, созданные водой. Но и с этими критиками я не могу согласиться. То, что извергается, вовсе не являет собой истинное выражение глубины, источник всегда загрязнен слоями, сквозь которые он пробился. Его нужно долго, неспешно и терпеливо очищать. Нужно дойти до начала, начало таит в себе загадку и смысл всех частей целого, возникшего из него. А истинное начало, как говорит Гегель, – в конце.

Разумеется, я знаю, что однажды это окончится плохо, что я не успею вовремя закрыть кран или же затвор повредится от долгого использования, резьба винтов сотрется, детали разболтаются, и поток жгучей магмы разольется по дому, поглотит мебель, ковры, картины и книги, зальет и расплавит все скульптуры, которые таким образом вернутся к прежним немым снам бесформенности; порой я гляжу на них, и мне кажется, что они только этого и ждут. Почему же в таком случае я не покончу с опасными играми? Когда меня спрашивают об этом, я отвечаю по-разному, иногда: «Потому что не в силах сойти с тропы порока», а иногда: «Потому что считаю это своим долгом». При этом оба мои ответа правдивы. Некоторые ненавидят меня из-за моих скульптур, говорят, что я безответственный певец хаоса, продавший душу силам зла; бывают минуты, особенно летом, по утрам, когда я, разбуженный первым, холодным еще, лучом света, готов согласиться со своими злейшими врагами, и тогда меня охватывает острая боль при мысли о том, сколько лет жизни я убил на нечто лишнее и вредное. Вот встану, обещаю я себе, и тут же разобью все эти проклятые скульптуры, запру заднюю комнату и больше никогда не войду туда. Потом я опять засыпаю, а когда просыпаюсь, вид у скульптур уже приветливый, они стоят на полках, как тихие зверушки, и шепчут неясные слова, полные спокойствия и отрады.

Через большое окно ресторанчика «У паука», что расположен в пассаже между Целетной и Штупартской улицами, виден внутренний дворик. Летом там можно сидеть за столиком под тентом, но сейчас, в октябре, столы и тенты убраны, дворик, окруженный высокой стеной, пуст, и худой юноша в круглых очках борется там с отвратительным чешуйчатым чудовищем. Посетители пьют вино и кофе, хрумкают солеными палочками, делятся впечатлениями об отпусках и сплетничают, мужчины в расстегнутых пиджаках говорят о бизнесе, вытаскивают из черных портфелей большие компьютерные распечатки, раскладывают их на столе и ищут в них какие-то цифры. Окно, за которым происходит неравный бой, служит посетителям чем-то вроде телевизора с выключенным звуком, какой часто можно видеть на полочке в деревенских пивных: он не мешает разговорам, но иногда ради разнообразия посетители поглядывают на экран. Действие на экране разворачивается жуткое, чудовище оглушило юношу ловким ударом хвоста по голове, схватило зубами за воротник куртки и так вот совершает по дворику круг почета. Из угла доносится пронзительный женский смех, кто-то рядом со мной заказывает бехеровку, удар хвостом не прервал ни единой фразы, не увеличил ни единой паузы между словами, мутный поток сплетен и затасканных мудростей все так же течет через зал. Я не выдерживаю, хватаю со стола нож и вилку и бегу во дворик. Когда чудовище видит меня, оно отпускает парня – тот со стонами отползает прочь, – клацает зубами и бросается в атаку. Я отражаю удары его лапищ вилкой и ножом, несколько часов мы молча и упорно боремся, за стеклом уже зажегся свет, иногда я замечаю смеющиеся лица, вижу, как нежные руки в браслетах накалывают на вилку жареный картофель. А моя вилка то и дело съезжает с твердых стеклянных чешуек, отражающих ресторанные огни, и нож тоже соскальзывает – похоже, столовый прибор не лучшее оружие для змееборца. В какой глупой сказке я оказался, ради чего, собственно, сражаюсь перед равнодушной публикой за окном? Чудовище играет со мной как кошка с мышью, его пасть невыносимо смердит смесью из вони деревенских летних выгребных ям и резкого запаха бульонных кубиков, как на вокзале в Кралупах; утробное амбре чудовища дурманит меня, как сильный наркотик, от него кружится голова и немеют члены. Как раз в тот момент, когда зверюга схватила меня лапами за горло и прижала к земле, я услышал стук в стекло: официант, виновато разводя руками, показывает мне неоплаченный счет за один кофе-эспрессо (четыре кроны). Я не злюсь, я скорее радуюсь, что кто-то вообще обратил на меня внимание, что обо мне не забыли окончательно, в свое оправдание я указываю официанту на чудовище, которое шумно хрипит мне в ухо. Официант уходит и больше не возвращается, похоже, он великодушно простил мне эти четыре кроны. Голова чудовища склоняется надо мной, я вижу открытую пасть и в глубине ее – черную гортань, от отвратительного запаха у меня начинаются галлюцинации: жаркое лето, я лежу на пляже Мала в заливе Кап д'Ай на Лазурном берегу, голова чудовища превратилась в лицо прекрасной загорелой девушки в купальнике, которая склоняется надо мной и улыбается, она говорит: «Забудь обо всем, у тебя же отпуск, лежи, слушай море…›; за ней в горячем мареве дрожит продолговатый полуостров Сен-Жан-Кап-Ферра с белыми виллами, тонущими в зелени садов. Я молча улыбаюсь девушке и засыпаю.

Проснулся я только утром следующего дня (не на пляже, а во дворике). Ресторанчик был еще закрыт, но персонал уже собрался, официантки стелили скатерти, а метрдотель считал у кассы деньги. Я вошел внутрь и с бесконечными извинениями расплатился, дал официанту десять крон вместо четырех, тот сунул монету в кошелек и благосклонно махнул рукой: мол, хорошо-хорошо, не будем больше об этом. Так нынешней осенью я сражался во внутреннем дворике с драконом.

Несколько лет назад в одном маленьком городе, где мне надо было сделать пересадку, я опоздал на поезд и потому провел ночь в местной гостинице. У себя в номере на дне рассохшегося ящика ночного столика я нашел лист бумаги, забытый кем-то из прежних постояльцев. Листок был измят и заляпан большими жирными пятнами – похоже, в него заворачивали что-то съестное. Когда я рассмотрел бумажку повнимательнее, то обнаружил, что на ней напечатано оглавление книги, из которой этот листок и вырвали. Видимо, это был какой-то роман, но ни автор, ни название мне не известны.