Михал Айваз - Возвращение старого варана

Конечно, скорее всего актеров-ящеров на сценах со временем поубавится, и в конце концов играть снова будут только люди и все вернется на круги своя. О ящерах позабудут, все станут сомневаться в том, что ящеры вообще были, что это не обман, не застрявший в памяти сон; однако люди не осмелятся расспрашивать о них друг друга. Так что следующее поколение вырастет в полном неведении о ящерах.

Уже два часа я стою на Гавелской площади у телефонной будки, неподалеку от магазина тканей и занавесок; мне нужно позвонить по срочному и неотложному делу, но будка занята, и не похоже, чтобы тот, кто внутри, собирался заканчивать разговор. Может, постучать? Но это невежливо, лучше подожду еще. А он все не заканчивает, постучу, хотя бы тихонько. Хм, кажется, он меня даже не заметил, постучу погромче. Нет, лучше не стану, не хочу быть назойливым. Вообще-то там какой-то странный субъект, я такого никогда не видел. Когда мне приходилось ждать у будки, там всегда находились мужчина, или женщина, или ребенок, а в этой будке – морской конек, ростом со взрослого человека, с кончиком хвоста, аккуратно закрученным спиралью. Куда же он звонит? На морское дно? Будка до потолка заполнена водой, и это тоже странно. Когда конек соберется выходить, мне придется быть повнимательнее: дверь откроется и вся вода выплеснется наружу. А как, интересно, он пойдет по улице? Надо будет посмотреть. На хвосте поскачет? А может, он вовсе и не разговаривает, просто тычет мордочкой в трубку. Может, он хочет ее съесть. Даже не держит трубку у уха. А у морских коньков вообще есть уши? Может, он посылает ультразвуковые сигналы, как летучая мышь. Или думает, что телефонная будка – это аквариум. А может, он здесь прячется – через месяц Рождество, и люди ищут рыбу. Хотя рыба ли морской конек? Людям-то все равно, они засунут его в ванну, а в сочельник съедят. И еще будут повсюду хвастаться, какой достали деликатес. Ну, до Рождества он тут вряд ли простоит. Да нет, конек разговаривает, он такой сосредоточенный, подожду еще. Наверняка скоро закончит, о чем можно столько говорить? А вода не испортит телефонный аппарат? Не то я никуда не дозвонюсь. Разве что на дно морское. Зачем мне это, с кем мне там разговаривать? С медузой? Нет уж, с медузой говорить не буду, мне нужен кое-кто другой. Сначала морской конек казался мне симпатичным, я ходил вокруг будки и разглядывал его, хотел даже угостить конфетой, когда выйдет, но теперь он мне разонравился, он такой скользкий, отвратительный. Брр, я бы побрезговал до него дотронуться. Мне неприятно, что придется браться за трубку, в которую он совал свое рыльце. Оберну ее платком. Если бы в кафе он подошел к моему столику и спросил, можно ли присесть, я бы без обиняков ответил, что место занято. Чего доброго, еще газету мне намочит. И люди обо мне подумают бог знает что, увидев меня с морским коньком. А как нам беседовать? С помощью ультразвука? Кроме того, мне не хочется видеть, как он сует свой длинный нос в кофейную чашечку. Он наверняка с трудом его туда втиснет, и чашка повиснет на носу, как фарфоровый намордник. Вот смеху-то будет. Но я его жалеть не стану. Он, наверное, попросит меня снять чашку у него с морды, у него-то самого рук нет. А я притворюсь, что читаю газету и не слышу. Похоже, я его ненавижу. Это действительно мерзкое создание, и хвост у него как у поросенка. Хотя, с другой стороны… Он такой смирный, другое животное разозлилось бы, что я все время брожу вокруг будки, выскочило бы и погналось за мной по Гавелской площади, а потом изловило бы и отнесло в свою нору. Там оно учило бы на мне детенышей ловить людей – даст отбежать немного, а потом показывает: значит, догоняете его, прыгаете и бьете лапкой, вот так, правильно, а теперь сворачиваете его, как рулет, и уносите. А конек не такой, он смирный, терпеливый, и мордочка у него кроткая, интеллигентная, и в глазах отражаются тайны морских глубин. Он чистенький, аккуратно вымытый, другие животные и вовсе к воде не подходят или нарочно валяются в грязи. Будь на его месте другой зверь, он наверняка изгваздал бы весь телефон, так что на трубку налип бы толстый слой какой-нибудь дряни. Я не имею права вот так с наскока осуждать конька. И потом, откуда мне знать, что его звонок менее важен, чем мой? Нам кажется, что все значительное происходит только на суше, а суша между тем занимает лишь малую часть поверхности земли. Т.С.Элиот пишет в стихотворении «The Dry Salvages», что мы до тех пор не задумываемся о водной стихии и ее тайнах, пока вода сама не напомнит о себе тем, что угрожающе выйдет из берегов, меж которых она текла прежде тихо и незаметно. Или тем, что приходится ждать возле будки, где звонит по телефону морской конек, добавлю я от себя. Но все же он мог бы и поторопиться. Может, поискать другую будку? Да нет, раз уж я так долго прождал, то уходить жалко. Возможно, в другом месте тоже придется ждать, а вероятность, что разговор скоро закончится, здесь выше – с точки зрения статистиков, таких длинных разговоров вообще не бывает. Если б еще не так сильно хотелось есть! В палатке напротив продают колбаски, запах чувствуется даже здесь, я мог бы сходить за колбаской и тут же вернуться. Можно купить две и угостить конька. Хотя… вдруг он решит, что это намек, что я упрекаю его за долгий разговор, – и обидится. Да ладно, вряд ли морские коньки любят колбаски. Кроме того, если я отойду, кто-нибудь может меня опередить. Лучше никуда не отлучаться, а подождать еще. Человек способен выдержать без пищи несколько недель. Конек даже не шевелится, он живой или нет? Может, он резиновый, надувной? Но что делать надувному морскому коньку в телефонной будке? Может, это такая реклама – например, рыбных полуфабрикатов или морских круизов, откуда мне знать. Наверняка он резиновый. У него такой тупой вид. Надо бы открыть дверь и потрогать его. А вдруг он не резиновый? Это будет с моей стороны ужасной бестактностью. Конек, несмотря на свой мирный нрав, обидится и со злости укусит меня. И что я скажу врачу? Что меня на Гавелской площади укусил большой морской конек? Воображаю, куда после таких слов отправят меня на обследование. Кроме того, вода вытечет, и я вымокну. Нет, лучше подожду еще, следует быть терпеливым, помнится, Мэн-Цзы писал о крестьянине, который хотел, чтобы рис поскорее созрел, и для этого выдергивал его из земли, и так лишился урожая. Если б только не эта жуткая холодина. Может, снова постучать в стекло?

Я лезу на высокую отвесную скалу по канату, который свисает с ее вершины; подо мной в пропасти переваливаются клубы тумана. Дует холодный ветер, и темнеет; клонится к вечеру ноябрьский день 1988 года.

На своем пути я встречаюсь с массой странных вещей; жаль, что нет времени подробнее рассмотреть их. Попадаются окна, вставленные в скалу; я заглядываю в них, проползая мимо, и вижу комнаты, которые освещает голубоватое неверное сияние телеэкранов и которые напоминают квартиры в пражских «спальных» районах. А вот телефонный аппарат, прикрепленный к скале; трубка снята и болтается на проводе; когда я прикладываю ее к уху, то слышу писклявый женский голос: «…я с ним больше не могу, лежит, обложившись своими книгами, даже пол не вымоет и читает такие глупости…» Есть здесь и камни, заостренные верхушки которых обтесаны в виде ухмыляющихся голов, в их широко раскрытых ртах свили гнезда белые птицы, они время от времени пронзительно кричат; мне кажется, что это орут на меня каменные головы. Есть и безмолвные знаки на сломах аметистов и агатов, извилистые линии и неровные пятна, которые грозно намекают на то, что могут стать понятными (в таком случае придется, наверное, навсегда перебраться в Азию), влажные щели, заросшие мхом, истекают бирюзовым ядом. Кто-то спускается по канату, нам надо как-то разойтись; это дама в шубе, мы неловко перелезаем друг через друга, острый каблук упирается мне в макушку, я боюсь, что он проткнет мне череп и вонзится в мозг. И что же нам тогда делать? Да лезть дальше: одна босиком, другой с каблуком, всаженным в череп, и со злой горной птицей, которая наверняка совьет себе в туфле гнездо. Женщина перебирается через меня и сердито пинает, ей кажется, что я неловкий, она что-то злобно шипит себе под нос, а потом исчезает в тумане. В глубине кристаллов, вырастающих из скалы, сияет холодный свет. Вот устье туннеля, откуда торчит головная часть локомотива, вот план Праги, вытесанный на скале, на плане обозначены все места, где я жил, рядом с ними что-то написано египетскими иероглифами. Вот висит на цепочке толстая книга, полная отвратительных поговорок; надеюсь, мне удастся забыть их. Бродя средь корней меж янтарем и ядовитыми зубами дождевых червей, нельзя повеситься на кроне. На скальном карнизе – клавиатура из слоновой кости и эбена, на клавиши медленно падают капельки ледяной воды, слышится грустная мелодия, нежный росток сумасшествия. Мимо пробегает темная куница в золотой маске.