Евгений Федоров - Проклятие

Вытащила на расправу Юру…

(этот подкаблучник (оказывается) имел имя, зовут зовуткой, величают уткой, притом просто-напросто Юрой звали, кто мог подумать, собственное имя, значит, личность, а не тень, не только читатель, но и мы впервые об этом услышали. А еще узнали, что он очень увлечен правами человека и всякими там Хельсинскими соглашениями, без оглядки ударился в диссидентство и подписантство, жил этим, время такое было, 60-е годы, самый конец, запойная, романтическая, мужская дружба с Якиром, Красиным, Пашей Литвиновым, диссидентская аристократия, наши! дум высокое стремление, правозащитники в законе, самая сливка, рыцари абсолютных общечеловеческих ценностей, вещуны, светочи; ходит в новом стаде, смелые правозащитные речи, восторг, порабощен и интегрирован ими полностью, вместе с Ковалевым пока на побегушках, шестерки, подписывает всякие там крамольные, бесстрашные, дерзкие письма, которые затем передают разные голоса, смело шастает, костыли давно отбросив, по академикам, смущает их, волнует, сбивает с толку, уговаривает подписать крамольную бумагу, в крайнем случае деньгами помогут демократическому движению, расшатывает систему, сотрясает здание; сотрясли в конце концов, разве не так?)

…на совесть мужа давила …

(у Юры совесть оказалась дубовой, непрозорливой, спала сладким, крепким сном, не совесть, а псовесть, лишь грубит, огрызается, ты меня никогда не понимала! сытая, бесстрастная, обрюзгшая физиономия, возраст о себе дает знать, искажалась порою гримасой скуки; он по-прежнему, а то! считал себя честным человеком, который делает важное историческое дело, с восторгом и без оглядки готов, как Марченко, отдать этой битве все свои силы, всю свою жизнь, сознание его полностью заворожено и порабощено великой идеей правозащитного движения, идеалом Хельсинкского соглашения, идеалами Запада)

…кляла, …

(в Березняках она всегда ощущала себя орудием Бога, привыкла тиранствовать, привыкла, что ей повинуются с первого слова, а время ее прошло)

…болью терзаема …

(самая ужасная боль — душевная, мочи нет, некуда, кроме петли, от нее деться; а еще говорят, кто испытал, что очень болит утраченная конечность, болит нога, а ее нет, тебе страшно, душа сверзается в пучину страха и необузданной паники, прыскает безоглядно в разные стороны: что же болит, что такое боль, когда болит то, чего нет? — предмет и пища для глубокого философского размышления)

…глубоко проросло зерно безумия. Вот задрожала заметной, крупной дрожью, как собака над костью, бесом нечистым, когтистым когтима, в состоянии абсолютной офонарелости издала утробный вой, выкрикнула злобно, истерично, одним духом:

— Истукан! Сукин кот! Гадина! Что за тип? Кому говорят? Кому русским языком говорю? У тебя сын урод! Аспид глухой! Бревно бессердечное, стена бесчувственная! Пеняй на себя, подлец! Больше детей не увидишь!

Тут как тут — акт четвертый драмы.

Да, всякое и разное бывает в этой жизни, даже и такое — адский акт возмездия, волновавший Эврипида; не промазал духовидец отец Таврион. Сказано — сделано. Увидеть-то детей Юра увидел, но (увы!) уже мертвыми. Марина под каким-то предлогом на ночь загнала всю шумную ораву на кухню, а когда дети уснули, под снотворным сон глубок и крепок, она смело, гордо отвергла, отринула статус брошенной жены, гори всё синем пламенем, себе сыпанула горсть люминала, жадно заглотила, запила молоком, автоматизм, отметила, не пропадать же добру, допила остаток молока, эх, дар напрасный, дар случайный , позыв к полной гибели всерьез , сильный позыв, просты наши законы, написаны в крови, метнулась к газовой плите, знакомый, явственный голос за спиной (неотступный, женский, старческий, убедительный, она этот голос не раз слышала, когда подходила к чаше с причастием) произнес знакомую формулу: — Не бзди, ё..ная в рот! Без малейшего колебания, деловито, спокойно открыла газ; адский голос восторженно сказал, как бы поздравляя ее: — П..дец! Вот он, праздник последней, предельной свободы, рука ее бескомпромиссна, надежна, не дрожала, молодцом держалась, хочется! хочется! камнем бултыхнулась в сон без снов (Фрейд полагает, что воля к смерти — по ту сторону принципа удовольствия, высшее)…

На мертвом лице ее цвела самодовольная, торжествующая улыбка. Что она узрела за стеной смерти? На эту тему и думать жутко, не хочется. Даже злобной записки не оставила, да зачем записка, никакой жутковатой мистерии самоуничтожения и небытия в могилу она не унесла, и так понятно, что подвигло ее на выходку, разборчиво и очевидно, всякая записка излишня, писулька только затемнила, замутила бы суть: имеем дело с невостребованной мужем, озлобленной, оскорбленной женщиной. Немеет язык, кровь леденеет, волосы дыбом встают. Преступление века!

Москву трудно чем-либо по-настоящему удивить, видала виды, но такое не на каждом шагу и каждый день случается, в голове не умещается, все ахнули, потрясены, столбняк прошиб. Медея, злобная, отвратительная, баснословно иступленная, страшная Медея! Была б жива — содрать бы заживо кожу. Мало кожу содрать, мало! Детей жалко. К жизни их не вернуть никому.

Что тут будешь делать? Тяжко вздохнув, покачали головами, шухер пошел о неблагополучных, вредных, загрязненных генах, о загадочной и интересной шизофрении, притом наследственной, вся в мать, одержима, еще похлеще, из ряда вон, тот еще изверг, клинический случай. Всё же очень любопытно, как передается из поколения в поколение вредная бацилла безумия, как ее цепляют — неужто действуют имманентные, внутренние законы, самоосуществляющееся проклятие? а что если проклятие прапрабабки поразило пресловутые гены? мысль эта ужас наводит, что если это гнев небесной канцелярии, ну тогда дело швах!

С Марины взятки гладки — копыта отбросила, самоубийство. Удалось спасти младшего, голубоглазого и недоразвитого идиотика Пашу; впрочем, никто не спасал, всё само, словно Смерть оплошала, промахнулась непогрешимая коса, не преступила кем-то очерченный магический круг: жив, невредим, притом у мальчика даже голова не болела, ни в одном глазу, что просто поразительно. Заносчивые медицинские авторитеты смущены, растеряны, сбиты с толка, хвост поджали, наводят тень на плетень, пытаются ничего не заметить, глаза в сторону отводят, в лучшем случае разводят руками, ничего, мол, не понимаем (шатко наше представление о мире, о так называемой объективной реальности — неприятная западня для нормального материалистического, рационального ума, что-то на уровне воскрешения Лазаря, такого быть не может, потому что не может быть никогда); абсолютно необъяснимо с научной, медицинской точки зрения (показан кукиш науке, еще какой кукиш!) — как же этот рыхлый, дегенеративный ребенок смог выжить, как смерть обошла его, не заметила? Если называть вещи собственными именами, то эту непонятную науке игру природы следует квалифицировать как самое фантастическое чудо, а чудо всегда впечатляет (не будем с порога отвергать тезис, что спасли мальчика заступничество и всегдашние горячие проникновенные молитвы его крестного отца Феликса Карелина, мужа со сверхъестественными мистическими способностями и телескопическим духовным зрением, оставившим след во множестве душ; Кузьма, правда, почему-то слабо верил в таланты Карелина, издевался над нами, пошляк ваш Феликс, мышей совсем не ловит и не может ловить), выдалось чудо чистейшей, прозрачнейшей воды! Другого слова под случай не подберешь.