Анатолий Азольский - Еврейская песня

Это высокое серое здание — на Суворовском бульваре — называли почему-то Домом полярника, хотя уже много лет в подъезд его не входили граждане в унтах и кухлянках, способных оберегать человека от стужи и мороза под минус пятьдесят. Да и обитатели жилища сего на покорителей Арктики не походили, выше широты Ленинграда не поднимались, достижение Невы в зимние месяцы считая пределом возможностей, чуть ли не подвигом. Жильцы, короче, старели и умирали, если не сказать больше — вымирали.

Через полгода после очередной кончины съехавшиеся родственники тети Берты расселись за длинным столом приличной, весьма приличной трехкомнатной квартиры, осмотренной ими с интересом и настороженностью наследников, выпили, закусили, вполголоса отдав должное тете Берте, скончавшейся, как всегда, преждевременно, а затем перешли в просторный кабинет. Их было четверо, включая хозяина квартиры, Бориса по фамилии Иванов, о котором всем (и милиции тоже) было известно, что через него всегда можно достать билеты в любой театр, а также все то, чего нет в продаже.

Окна выходили на бульвар, их Борис Иванов зашторил. На правах хозяина сел за письменный стол производства начала века: справа и слева — по канделябру без свечей, медный чернильный прибор, перекидной календарь. По стенам кабинета — бессодержательные гравюры, не достойные взгляда уважаемых гостей; низкие кожаные кресла можно, пожалуй, выгодно продать в комиссионке на Смоленской набережной, а тахту смело выбросить: на антиквариат такой ветхости никто не позарится, реставрация обойдется слишком дорого, хотя, конечно, идиоты найдутся.

Прибывшие наследники продолжили в кабинете разговор, начатый за коньяком и закуской. Хотя они не виделись уже несколько лет и не переписывались, родственные связи между ними не слабели, а становились крепче и крепче; каким-то непостижимым образом они знали, кто как живет и чем живет.

— Как твоя машина? — спросил Зяма-старьевщик, принимавший в Нижних Мневниках посуду у населения, а племянников своих рассадивший по пунктам сбора макулатуры и металлолома.

Вопрос адресовался Фиме-ядерщику, лауреату многих премий, создателю атомной бомбы. Кроме того, он втихую, то есть почти подпольно, вел антисоветскую работу, проектируя какой-то таинственный агрегат.

Фима-ядерщик ответил дерзко:

— Тебе-то какое дело? Уж не хочешь ли ты повторно подвергнуться операции?

— Я и внуку своему не разрешу к твоей машине приближаться! Иначе без правнуков останусь!

Обозленный Фима дал достойный ответ.

— Заткнись! — гневно сказал он. — Ты выродок в нашей славной семье! Ты не смог даже стать чемпионом мира по шахматам! На бутылках алкашей наживаешься. Мне все известно. С тех, кто хочет без очереди сдать посуду, ты берешь по восемь копеек, а…

— Нет, вы послушайте, послушайте! — взметнулись руки Гриши (Гирша), одесского профессора, и тогда зорко наблюдавший за всеми хозяин кабинета Борис Иванов, самый молодой из всех (ему едва минуло двадцать пять) и поэтому мало знакомый с обычаями своего племени, попросил уточнить: какая машина, зачем она и будет ли браться патент. Хотя род занятий Фимы, поведал Боря, держится государством в строжайшем секрете, в Тель-Авиве на бульварах открыто говорят: “О, Фима создает истинное чудо-оружие!”

— Так не об этом ли оружии знает весь Израиль?

Родственники недоуменно переглянулись, никто не ожидал, что племянник покойной тети Берты так несведущ в святых деталях. Перебивая друг друга, объяснили: обряд, или ритуал, если хотите, обрезания крайней плоти состоит, как и марксизм, из трех элементов: собственно обрезания ножом, что получило философское наименование “мила”; разрывания ногтями срезанной кожицы особо проверенными служителями, которые, наконец, губами высасывают кровь, текущую из раны, причем кровь эту сплевывают в особый сосуд, наполненный пеплом.

— Понятно, — вздохнул Борис. — Надо ж… Кто бы мог подумать… Значит, и обрезание уже машинизировано. Ну и ну.

Этот чрезвычайной дальновидности юноша, распространяя театральные билеты по квартирам и кабинетам москвичей, везде находил интересные факты, о которых милиция слыхом не слыхивала. Так, совсем недавно он узнал, что закупаемая в ГДР рабочая одежда для персонала открывающегося гастронома “Новоарбатский” представляет собою обычнейшие джинсовые костюмы, за которыми гоняется вся молодежь страны, — и перекупил всю партию, пятьсот штук, получив чистого навара более ста тысяч рублей.

— Понятно, — еще раз вымолвил Борис. — Неясно, однако, какова система допуска младенцев к этому агрегату? По рекомендациям? По паспортам родителей?

Профессор из Одессы тут же напомнил анекдот, — на вывеске пункта по обрезанию изображен будильник, и когда правоверные евреи возмущаются таким святотатством, хозяин пункта едко интересуется: “А что вы посоветуете намалевать?”

Все сдержанно посмеялись… Затем Фима-ядерщик миролюбиво заметил, что учет оперируемых младенцев мужского пола будет налажен самым строжайшим образом и не всякого допустят к агрегату.

— Значит, пятый пункт все-таки будет… — кротко заметил Борис. — Нет, Ефим Маркович, не зря вас допустили к бомбе. Кстати, с особо доверенными служителями трудовой договор заключается? Артель этих кровопийцев — зарегистрирована? Партийные взносы платятся регулярно? Или в артели, страшно подумать, шабашники?

— Я же сказал: аппарат будет сам анализировать, без почтенных мужей!

— В этом, мне кажется, и заключается смысл вашего чудо-оружия, — мудро промолвил Боря. — Потому что среди почтенных и компетентных мужей обязательно найдется тот, кто более компетентен и который в некоторые дни по странному капризу меняет гражданский костюм на негражданский.

Тихо посмеялись над обескураженным ядерщиком… Затем Боря-билетер сделал жест, призывающий к молчанию и вниманию. Глаза его поднялись к потолку, в голосе запела глубокая печаль.

— Смерть дорогой тетушки потрясла, поверьте, мои юные мозги, хотя с момента кончины ее прошло уже полгода. Какая-то, простите, чепуховина лезет на ум. Анекдот глупейший, навеянный прозвучавшим словом “пепел”. Будто умер на заокеанской чужбине старый еврей, Мойша, и завещал он прах свой доставить жене Саре из Бердичева. Друг Мойши, Абрам то есть, не купил по бедности и скаредности урну для праха, ссыпал его в носовой платок и повез через моря-океаны. До дома Сары оставалось два квартала, и решил Абрам проверить сохранность драгоценного груза. Развернул платок — а тут ветер дунул и унес останки Мойши на мусорную свалку. Тогда Абрам набрал на той же свалке золы в платок, завязал его узелочком и — к Саре. Вручил ей сей прах, а сам воспитанно отошел в сторону, чтоб вдова была наедине со своим горем. Отошел — и слышит скорбный женский голос: “Вот и все, что осталось от моего дорогого Мойши: немножко пепла и немножко яичной скорлупы”.