Ольга Кучкина - Послание к римлянам, или жизнь Фальстафа Ильича

Ариадна . А тебя?

Занегин . Меня посол.

Ариадна . А меня всего-навсего Грунт.

Занегин . Лезет не в свои дела.

Ариадна . Его дела — только ты. А я ничтожество. Кому я могу быть интересна…

Занегин . Успокойся. Я точно такое же ничтожество, если живу с тобой.

Ариадна . Только по временам. По настроению.

Занегин . Ты тоже по настроению.

Ариадна . Твоему. Ему не понадобилось бы приглашать меня, если бы ты позвал меня с собой.

Занегин . У меня приглашение на одного.

Ариадна . Видимо, у Грунта на двоих.

Занегин . Ты его попросила?

Ариадна . Нет. Он сам.

Занегин . Но ты знала, что я иду? Для чего этот спектакль? Почему просто не сказать, что мы идем вместе?

Ариадна . Я иду не вместе. Я иду с Грунтом.

Занегин . И как ты себе это представляешь? Ты будешь на приеме делать вид, что мы незнакомы?

Ариадна . Не знаю. Я никогда раньше не была на приемах.

Занегин . Зачем ты идешь? Следить за мной? Кто тебе предложил?

Ариадна . Грунт.

Занегин . Ты хочешь сказать, что Грунт — гэбэшник? Я так и думал.

Ариадна . Я хочу сказать, что ты полный псих. Спать с тобой невозможно. Разговаривать невозможно. Жить невозможно.

Занегин . Если невозможно, зачем живешь?

Ариадна . Я не живу.

Занегин . Зачем тогда надеваешь это платье?

Ариадна . Идти на прием.

Занегин . Сними.

Ариадна . Ты считаешь, оно мне не идет?

Занегин . Снимай.

Ариадна . Ты хочешь, чтобы я его сняла?

Занегин . Я сказал.

Ариадна . Ты, правда, хочешь? Ты хочешь, чтобы я сейчас разделась?…

Близко подходит к нему.

Занегин . Ты что?… Я сегодня ничего не пил.

Ариадна . Налить тебе? У нас где-то оставалось… О Господи, я должна его спаивать, чтобы он меня захотел!…

Занегин . Надень свою голубую юбку и белый пиджак, тебе идет.

Ариадна . Когда я улетала из Перми, и ты перекрестил меня на аэродроме, неверующий, и я такая же… во мне что-то оборвалось и заплакало. Не я заплакала, а во мне, внутри. Я прилетела. Домой не поехала, то есть домой к нам с Петей. А поехала к родителям и сразу сказала, что ухожу от Пети, что сделаю аборт, потому что не хочу петиного ребенка, а буду ждать другого человека, когда он вернется, и все мои дети будут только его, и моя судьба — его судьба. Мама открыла бар, налила стакан коньяку и выпила. А папа заорал, чтобы я немедленно отправлялась к Пете, что ему плевать на меня, моих детей и даже на Петю, но у него есть должность, работа, обязанности перед партией и государством, и он не может плюнуть в лицо петиному отцу только потому, что я съездила к своему любовнику на поселение, вынудив его, отца, дать согласие на поездку, обманув, что она благотворительная и последняя…

Занегин . Зачем ты мне это рассказываешь? Дурацкая бабья привычка пересказывать всем известное.

Ариадна . Ты хочешь сказать, что все поздно?

Занегин . Я не знаю.

1995. Фальстаф Ильич шел задворками домов, глухими переулками, подземными переходами. Смеркалось и смерклось. Была середина апреля, и только что кончился густой снегопад. Может быть, климатическая несообразность так подействовала на физиологию, но сердце Фальстафа Ильича задрожало от возбуждения и предчувствуемого испытания судьбы. Ему почудилось, что все неким странным образом может свершиться в одной из таинственных частей города, которых он всегда тщательно избегал. Он нисколько не трусил, как трусил обыкновенно, боясь нарваться на хулигана или даже бандита, который не разберет, что первый встречный небогат и пожива будет небогата, а разобрав, еще хуже рассердится, и тогда уж простым ограблением или хотя бы увечьем не отделаешься. Потому тщательно выбирал ярко освещенные улицы, многолюдные перекрестки и дорогу норовил перейти поверху, а не понизу, минуя тоннели. Но сейчас его как будто кто-то звал, неслышимый, неразличимый, зов был как локатор, на который Фальстаф Ильич отзывался всем существом своим и который вел его неизъяснимым путем. Фальстаф Ильич оскальзывался, попадал в месиво грязи, а то и в лужу, в какие быстро превращался белый снег над трубопроводом с горячей водой или в другом месте повышенной теплоотдачи, проваливался в незамеченную яму, но выбирался из нее с честью, даже не испачкав рук, задевал ногой торчавший из земли корень и тогда пролетал несколько шагов почти в параллель земле, и этот пеший, но и летучий маршрут по низким хлябям заснеженного весеннего города и впрямь напоминал полет со сказочной, поскольку не оговоренной, целью в конце. В совершенно безлюдном подземном переходе он перебрал подошвами ног выщербленные цементные ступени и храбро двинулся по таким же выщербленным плитам пола. Выщербленный же кафель плиток тускло отсвечивал в тех двух или трех местах, где давали свет два или три не разбитых грязных плафона. За углом, перед тем, как после лестницы, ведущей вниз, вступить на лестницу, ведущую наверх, он увидел пару слабо светившихся голых рук, обхвативших голову, и затем всю целиком съежившуюся фигуру, сидевшую на ступеньке. По голым тонким рукам Фальстаф Ильич догадался, что перед ним женщина или, в крайнем случае, подросток. То есть совсем не страшное.

Он оказался прав дважды. На каменной ступеньке в позе привычного отчаяния замерла женщина-подросток.

В Москве давно не принято подходить к чужому человеку, спрашивать о чем-то, а тем более предлагать помощь. Нарвешься на жертву рэкета или сутенера, а рэкетир или сутенер рядом, или на наркомана, сифилитика, СПИДоносца, не говоря уже о бациллоносителе туберкулеза в его новых, жутких, не поддающихся лечению формах.

Фальстаф Ильич тронул замершую или замерзшую за плечо. Она отняла руки от склоненной головы, приподняв ее.

— Вы не слышали моих шагов? — спросил Фальстаф Ильич.

Она не ответила.

— Как же вы не боитесь, что кто-то подойдет и… обидит вас? — задал он очередной вопрос.

В темноте он различал худое тонкое лицо, спутанные волосы и одежду, не похожую на одежду падшего человека. Впрочем он не слишком отчетливо разбирался в современных градациях и видах падения.

— Кто обидит? — хрипло спросила девушка.

Кажется, ее можно было так назвать.

— Я, например, — храбро предложил себя в обидчики Фальстаф Ильич.