Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников

— Для клуба, однако, маловато, — сказал Курляев. — Приходи потом, еще дам. Да, я всё равно в клуб на проповедь иду, поднесу тебе. Погоди только, обуюсь.

Только теперь Магазанник разобрал, что Курляев стоит на снегу босиком и что под его полураспахнугым ватником виднеется голая грудь.

В полной растерянности, не понимая причин непостижимой щедрости зав. баней, репутация которого отнюдь не позволяла ожидать снисходительности, не говоря уже о помощи, Магазанник побрел к клубу, и через несколько минут Курляев, уже в валенках, с шапкой на голове и с еще одной охапкой дров в руках, последовал за ним.

Барак, в котором размещалась лагерная школа, стоял неподалеку от бани, его северная стена была параллельна запретке, бегущей между двух сторожевых вышек всего в десяти метрах от школьного окна. В небольшой дощатой пристройке к школе размещалось несложное хозяйство школьного дневального Ромаса Гальдикаса: метла, швабра и бидон с соляркой, которую выдавали Ромасу для натирания некрашеных деревянных полов школы. На двери пристройки висел старый замок, ключ от которого в течение дня был у Ромаса, а на ночь сдавался на вахту.

Ромас Гальдикас, одноногий литовец, в конце сороковых однажды приютил на полтора часа и накормил троих литовских лесовиков, преследуемых группой чекистов. Лесовики, отстреливаясь, сумели уйти в тот раз, но через две недели были убиты в перестрелке, а крестьянин Ромас Гальдикас получил четвертак, хоть и пытался тщетно доказать на суде, что кормил лесовиков только потому, что их автоматы были направлены на его жену и троих детей.

В этот день Ромас купил в лагерном ларьке несколько картофелин. Открыв дверцу печки, расположенной в школьном классе, Гальдикас уложил две картофелины между темно-багровыми формами полусгоревших поленьев, еще пышащих медленно убывающим жаром. Хотя у Гальдикаса не было часов, он умел определять время по различным признакам. В этот раз он рассчитал, что картошки будут готовы к моменту, когда Ботинник объявит перекур в проповеди. За время перекура он сумеет сбегать к школе и вынуть картошку из печи.

Из школьного класса, где Гальдикас окончил колдовать с картошкой, дощатая дверь, закрытая сейчас, вела в каморку, где стояла деревянная лежанка, накрытая коричневым солдатским одеялом; к одной бревенчатой стене был приколочен дощатый стол, к другой — четыре полки, на которых стопками лежали школьные учебники, а в третьей стене было окно, выходящее на запретку. В этой каморке вот уже несколько лет жил и работал учитель, двадцатипятилетник Иван Гордеевич Кортиков. Каждый зек в лагере знал, что Кортиков в свое время был полковником артиллерии в армии изменника Родины генерала Власова.

Бывший изменник Родины, а ныне образцовый советский заключенный, опора лагерной администрации во всех политико-воспитательных мероприятиях, Кортиков складывал проверенные диктанты своих учеников, собираясь отправиться на проповедь.

Дверь, ведущая из классного помещения в каморку Кортикова, завизжала на заржавевших шарнирах, и Кортиков подумал, что надо потребовать от дневального Ромаса смазать шарниры соляркой. Он повернулся к двери. Один за другим в каморку втиснулись четыре зека, принеся с собой холод мартовского вечера. Кортиков знал всех четверых. Первым вступил в каморку бывший соратник Кортикова по армии Власова разведчик Сергей Стругаев, маленький, но широкоплечий, с расплюснутым носом боксера. Слишком длинный ватник, туго натянутый на его плечах, свисал ниже колен. Он стал у стенки, пропуская в каморку Григория Стецько. При росте Стецько более двух метров в лагерной каптерке не находилось бушлата по его размеру, и его бугристые ладони, покрытые сеткой белесых шрамов, торчали из рукавов ватника. За Стецько в каморку втиснулись Петро Задуйвитер и Иван Коростив, оба только чуток поменьше Стецько, на их бурых крестьянских лицах лежал отпечаток многих лет в лагерях, на лесоповалах и каменных карьерах в виде сетки загрубевших морщин, запавших бесцветных глаз и косых шрамов.

— Ну, ось, Кортиков, — сказал Стецько. — Мы маем з собою Стругаева, шоб ты бачив, як мы з тобою будем розмовляты по-чесному. Во вин з твоих, ты йому довираеш. Так?

Кортиков кивнул, водя глазами по лицам неожиданных визитеров. Опустив глаза, он задержал их на отрезке ржавой водопроводной трубы в руке Стецько. При его долгом зековском опыте у него не было сомнений, что означала эта труба. Кровь отлила от его лица, и он водил глазами по лицам четверки.

— Ребята, — хрипло сказал Кортиков. — У меня через месяц суд на освобождение. Я не могу с вами. Но я ни в жисть никому не скажу. — Кортиков перекрестился. — Баня еще ближе к запретке, копайте оттуда.

— Не можна, — веско сказал Задуйвитер. — Одно, там кожен день бригада моется. Пидлога там цемент на грунте, куда землю складыват? А у тебя пид пидлогою е простору скильки завгодно. Мы вже все обговорылы, тильки зо школы можна копаты. Всё буде чистенько, знимемо дошки, покопаем, знову дошки прыбьем. Нас трое, та ты, та Стругаев. Нихто не узнае. Ну, що скажеш?

— Ребята, — сказал Кортиков, пытаясь смотреть в глаза Стецько. — Ну ведь поймают. Сейчас смотрите, раз в два месяца выездной суд приезжает, вон уже сколько освободили по зачетам.

— Тебя, може, освободят, а нас нет, — сказал Стецько. — Да что вы, ребята, оуновцев тоже освобождают, кто отрекся…

— Так то оуновцы-бандеровцы. А я не бандеровец, — сказал Стецько. — Я в немецкой полиции був. Тех бандеровцев я стрелял. Крим того, у мене и у ных, — он показал на Задуйвитра и Коростива — жидив дуже много.

— Жидов? Много? — повторил Кортиков.

— Не помню, — сказал Задуйвитер, — у мене чи тры чи чотыри сотни. Кого вишалы, кого стрилялы. Це все у нашому дили запысано.

— Ну, а ты, Серега? — сказал Кортиков, пытаясь поймать взгляд Стругаева.

— Не обижайся, Иван Гордеевич, — сказал Стругаев. — Я разведчик. Риск благородное дело. Потом у меня лагерная судимость, за заваруху на Колыме. Я не жду, что меня освободят, с зачетами или без зачетов. Надо уходить. Давай, решайся. Как выйдем, они, — Стругаев показал на троих украинцев, — в одну сторону, мы с тобой в другую. А пока вместе поработаем.

Кортиков молчал, глядя на пол. Четверо тоже молчали, выжидая.

Стругаев вздохнул, махнув рукой. — Я знал, что не выйдет, — сказал он.

— Ну, Кортиков, нам зараз знаты треба, — сказал до сих пор молчавший Коростив. — Або з нами идеш, або не выйдеш з кимнаты.

Кортиков продолжал молчать. Стецько вопросительно посмотрел на Коростива и Задуйвитра. Оба наклонили головы.

— Вот вам крест, ребята, хоть резать меня будут, никому ни слова о вас, — тихо сказал Кортиков.

— То нихто не знае, — сказал Коростив. — Як тоби чекисты яйця защемлять, так всё скажеш. Бачу, з тобою дила не буде. Давай, Григорий Денисович, ничого ждаты.