Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников

За три года в лагере произошли четыре события, определившие дальнейшую судьбу Ильи Барахохло.

Во-первых, примерно через шесть месяцев в лагере Барахохло уже довольно свободно говорил на том языке, который в лагере, в основном населенном иноподданными и управляемом офицерами МВД, считался русским.

Во-вторых, как раз в начале седьмого месяца в лагере оперуполномоченный КГБ, по лагерному кум, капитан Ситчихин вызвал Барахохло и объявил ему, что сможет помочь после освобождения получить советское гражданство, найти хорошую работу и вообще позаботиться о бывшем турке, к которому Ситчихин, как оказалось, испытывал большое расположение как к русскому патриоту и вообще симпатичному парню. Всё, что в ответ требовалось от Барахохло, было время от времени писать записки капитану Ситчихину, сообщая о замеченных вредных явлениях среди заключенных, которые, в отличие от русского патриота Ильи Барахохло, в основном были, конечно, заклятыми врагами России и советской власти.

Русский патриот Барахохло ответил, что был бы рад помочь капитану в благородном деле выявления вражеской деятельности в лагере, но плохое знание русского языка не даст ему успешно выполнять это почетное поручение. Капитан Ситчихин потемнел и совсем другим, суровым тоном, объяснил, что записочки не будут опубликованы в литературных журналах, так что русский язык Барахохло будет как раз впору, и, кроме того, помимо поощрительных мер для осознавших свой долг, у него, капитана Ситчихина, имеются в распоряжении для упорно не сознающих и карательные меры. Против этого аргумента Барахохло не имел что возразить и подписал обязательство информировать капитана о всех замеченных вредных явлениях в среде з/к, подписывая доносы, для конспирации, фамилией Борисов. Выходя от капитана, Барахохло сказал себе, что никаких доносов капитану писать не будет. В третьих, на второй год пребывания в лагере, работая, как почти все зеки лагпункта 04, на деревообделочном комбинате, ДОКе, и постоянно имея дело с древесиной, Барахохло обнаружил в себе талант резчика по дереву. Началось с того, что Барахохло стал замечать на свежеобструганной древесине, с которой он ранее никогда не сталкивался ни в Румынии, ни в Турции, узоры, иногда напоминавшие человеческие или звериные фигуры, иногда цветы, иногда лица, иногда здания. Эти фигуры стали сниться ему по ночам, мерещились во время поверок, волновали его, вызывая желание вырезать эти изображения из доски, придать им трехмерность, отделить их от безликого лона молчаливой, инертной плоскости, заставить их зажить самостоятельной, непредсказуемой жизнью.

Зекам запрещалось иметь ножи. Однако на ДОКе, где работали почти две тысячи зеков и почти столько же вольных жителей Чуны, из которых две трети составляли бывшие зеки, вышедшие на поселение, было столько всякого железа, что изготовить самодельный нож любого размера было рядовым, повседневным делом. Пронести нож в зону было тоже очень просто. Две тысячи человек ежедневно проходили из зоны в ДОК и обратно, и если бы шмонать каждого из них дважды в день, это заняло бы ежедневно несколько часов, отрываемых от рабочего дня. А зарплата капитанов и лейтенантов зависела от выполнения производственного плана ДОКом. Поэтому шмон бригад, следующих из ДОКа в зону через огражденный досками проход, проводился не чаще, чем один раз в две-три недели. При больших шмонах, проводившихся в зоне раз в несколько недель, найденные ножи изымались, но через два-три дня зеки снова владели самодельными орудиями резания, которыми они срезали ногти, делили пайку хлеба, затачивали карандаши и время от времени сводили счеты.

Барахохло быстро постигал лагерную науку. Он изготовил несколько ножей с деревянными ручками и, чтобы не рисковать их изъятием, прятал их на ДОКе. Урывая минуты между разгрузкой баланов с железнодорожных платформ, он стал вырезать мучившие его узоры из обрезков дерева. Эти вырезанные фигурки он проносил в зону и прятал под матрацем на вагонке, этих двухэтажных полатях, в четыре ряда заполнявших пропахшие махоркой и мокрыми валенками бараки. На очередном большом шмоне надзиратель Бурдяев, косоплечий, морщинистый старослужащий, с нетерпением ожидавший выхода на пенсию, до которой ему оставалось чуть больше года, обнаружил вырезанные фигуры и долго рассматривал их.

— Слышь, Барахло, а шкатулки ты, однако, могешь изделать? Барахохло не знал русского слова шкатулка. — Ну, а ножики где ховаешь?

Барахохло молчал. Он понимал, что ему не избежать нескольких дней в кондее, с выводом на работу, стандартной кары за владение ножами или пачкой строго запрещенного зекам чая. К его удивлению, Бурдяев ничего не сказал о кондее, но забрал его изделия. Через несколько дней, когда Бурдяев ходил по бараку, выгоняя зеков на политчас, он сделал знак Барахохло остаться в бараке. Их было теперь только двое в пустом бараке. Бурдяев вытащил из-под полы шинели небольшую деревянную шкатулку, на крышке которой было примитивно вырезано изображение оленя, запряженного в сани.

— Могешь такую изделать?

Рассматривая шкатулку, Барахохло быстро сообразил ее конструкцию. Он был уверен, что может вырезать гораздо лучшую фигуру.

— Ножи надо. Смогу, — сказал Барахохло.

— Ножи я тебе доставлю. На, держи, — и Бурдяев достал из кармана шинели пачку краснодарского чая. —Тольки держи язык за зубамы, поняв?

Еще через несколько дней Бурдяев, снова улучив момент, когда он и Барахохло остались одни в бараке, вручил Барахохло пять ножей разного размера, лезвия которых могли утапливаться в рукоятки.

С этого дня жизнь Барахохло в лагере существенно улучшилась. Во-первых, Бурдяев устроил перевод Барахохло из разгрузочной бригады на электростанцию ДОКа, где ему поручили держать в готовности резервный дизель-генератор. Эта работа оставляла много свободного времени, которые он мог тратить на вырезание из дерева. Во-вторых, у него теперь был источник снабжения запрещенным чаем.

Надзиратель Бурдяев вел свою родословную не далее, чем до детдома в Иркутске. Любовно взращенный Партией и воспитанный в духе беззаветной преданности делу мира и социализма, а также отдававший все свои силы благородному делу строительства коммунизма, Бурдяев тем не менее не мог полностью побороть коварные ростки пережитков капитализма в своем сознании. Его интерес к резьбе по дереву объяснялся не столько любовью к искусству, сколько мучительным раздумьем о способах скопить деньжат к предстоящему переходу на пенсию. Из четырех действий арифметики, деление всегда оставалось для надзирателя Бурдяева непостижимой загадкой мироздания. С умножением он был более или менее в ладах, зная таблицу умножения до пяти. Зато сложением он мог пользоваться совсем успешно, особенно если складываемые величины выражались в рублях и копейках. Надзиратель Бурдяев был не чужд и физике, объясняя при случае, что электрическая лампочка загорается, когда в ней встречаются плюс и минус. “Это кык бы мужик и баба. Встрелись, вот тебе пацаны и детишки вылезают. Так и в лампочке”.