Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников

У самого Бурдяева детишек не было, но баба была. Баба эта, отзывавшаяся на нежное имя Нюся, весила 120 килограмм, говорила басом, умела орудовать топором, как профессиональный дровосек, а также не испытывала затруднений в заглатывании поллитровки в два вдоха.

Пакет чая обходился Бурдяеву в поселковом магазине по 57 копеек. Шкатулки, которые изготовлял Барахохло, получая в среднем две-три пачки чая за каждую, Нюся Бурдяева возила в Иркутск, где продавала их перекупщику по восемь, а иногда и десять рублей за штуку. Перекупщик, который официально числился резчиком по дереву — надомником, сдавал их в артель Байкальский Художник по 18 рублей 23 копейки за штуку. В артели шкатулки покрывали лаком и сдавали их, в порядке выполнения плана, государству, получая за каждую по 32 рубля 12 копеек. Государство продавало их в магазине Березка по 20, а иногда 25 сертификатных рублей за единицу. В туалетах московских вокзалов, запершись с продавцом в кабинке, покупатель мог приобрести сертификатные рубли из расчета один сертификат за 12 обычных рублей.

Запрещенный чай служил в лагере универсальной валютой. Барахохло теперь был одним из лагерных богачей.

В-четвертых, в начале третьего года Барахохло открыл для себя Таню. Жена одного из офицеров, лейтенанта Терехина, Таня работала в лагере, как и большинство офицерских жен. Три раза в неделю она дежурила в лагерном ларьке. Не только офицеры и надзиратели, но и многие зеки знали, что даже в Чуне, где поглощение более чем медицинских доз алкоголя, предпочтительно Московской Особой, но при отсутствии таковой самогона, а при отсутствии самогона любой алкогольсодержащей смеси, от одеколона до антифриза, было ежевечерним развлечением 93 процентов мужиков и 97 процентов баб, лейтенант Терехин имел репутацию пропойцы.

Барахохло долго не обращал на Таню Терехину никакого внимания. Он был слишком поглощен выживанием во враждебной, во многом непонятной ему лагерной среде, увиливанием от настойчивых требований капитана Ситчихина поставлять материал, болью в мышцах от катания баланов, чувством постоянного голода… Но теперь, когда резьба по дереву преобразила его существование и он стал обменивать чай на сало, тушонку, печенье и другие продукты из посылок, получаемых другими зеками от родственников, чувство голода более не мучило его, а работа на электростанции более не изматывала, как ранее разгрузка платформ, и девятнадцатилетний Барахохло, никогда еще не знавший женщины, обнаружил, что он мужчина.

Однажды вечером, стоя в ларьке у прилавка, за которым Таня Терехина сидела на стуле, глядя в книгу со списком зеков, имевших деньги на счету, Барахохло вдруг вспомнил слова переводчика в Одесском КГБ:

— Разве только какая баба по фамилии Тимохина женит тебя на себе, вот и будешь Тимохин.

Он не знал, была фамилия его родителей Тимохины или Терехины. То, что Таня была Терехина, рассмешило Барахохло. С зачетами ему оставалось несколько месяцев до освобождения. Мысль о женитьбе на Тане была нелепой: женщина была замужем и принадлежала к лагерной администрации. Администрация, повседневно общаясь с зеками, оставалась отдельным слоем, не смешиваясь с ними, как вода не смешивается с маслом.

Таня нашла фамилию Барахохло в списке:

— У вас на счету тридцать семь рублей, Барахохло, — сказала Таня. — На сколько будет брать? Махорка сегодня в пачках по 19 копеек. Будете?

— А знаете, я не Барахохло. Мой батька був Терехин, как вы. Или, скорее, Тимохин, я точно не знаю.

— Правда? А я ведь Терехина по мужу, а была Тимохина.

— А? — Барахохло уставился на Таню. Только теперь он стал разглядывать ее… Никогда ранее он не видел такой белой кожи. Никогда ранее он не видел таких прозрачных, светло-серых глаз. Она была и

Терехина и Тимохина! Это не могло быть случайным. Судьба! Предопределение! Оказаться в этом сибирском лагере, чтоб встретить эту женщину!

— Могет быть, мы сродственники? — тихо сказал Барахохло.

— Да ну, я из деревни Тимохино, Иркутской области. У нас полдеревни Тимохины, а другая половина Раскудаевы. Что ж, каждый Тимохин уже родный?

Барахохло молча вышел из ларька.

С этого дня он появлялся в ларьке каждый понедельник, среду и пятницу, Танины рабочие дни. Пока другие зеки делали покупки, Барахохло разглядывал полки, крутился у дверей, делал вид, что раздумывает, что купить из товаров, обычно состоявших из засохших буханок хлеба, махорки, тушонки в банках, блокнотов, карандашей, конвертов…

Когда в ларьке не было покупателей, Барахохло облокачивался на прилавок, поближе к Тане, вдыхая запах мыла, исходивший от нее, и глядя в ее глаза. Время от времени он косился глазами на выпуклость Таниных грудей, распиравших ее вязаный свитерок. Как он мог не замечать ранее необыкновенную красоту этой женщины?

Посмеиваясь над очевидной страстью зека, Таня обычно вязала, опустив глаза к спицам, но иногда стреляла глазами навстречу взгляду Барахохло, и тогда в его груди взрывалось что-то горячее и он едва преодолевал невыносимое желание обхватить Танину голову руками и впиться губами в ее полные, розовые губы.

— Расскажи чего-нибудь, — говорила Таня, не останавливая движений полных рук, равномерно двигавших спицами. И Барахохло рассказывал о мечетях Стамбула, о драках на базарах и уличках Ускюдара и Перы, о качке на черноморском грузовом судне… Таня слушала молча, и хотя она уже знала почти всё о недолгой жизни Андрея-Исмаила-

Ильи, казалось, что ей интересно узнавать всё новые и новые подробности его истории. И он тоже всё чаще расспрашивал Таню об ее жизни, и она стала всё больше рассказывать о себе.

— Чо будешь делать вечером? — спрашивал в пятницу Барахохло.

Уже не находя странным, что зек может задавать такие вопросы ей, вольнонаемной и жене офицера, Таня отвечала:

— Известно что. Кажную пятницу собираемся у кого-нибудь в доме.

— И чо делать там?

— Известно, пить, чо еще?

— И вы пить будете?

— Как же. Не пить, так засмеют.

— И ндравится вам пить?

— А чо в ней, горькой, может нравиться? Я б ее в жизни не видела.

— Так зачем? — сказал Барахохло.

— Говорю, засмеют. Только я не допьяна.

— А как?

— Перед тем, как идти, я двести грам сливочного проглатываю. Тогда не опьянеешь.

— Двести грам? И не тошно?

— Я его перед тем в холодной воде держу, так твердое и заглатываю. Противно, как же. А пьянеть хуже. А не пить нельзя, белой вороной быть. Скажут, загордилась, фифу из себя строит. Мой-то, по секрету тебе скажу, он совсем пропился, нет на него управы. Он и не мужик уже, от самогона.

Откровенность Тани вызывала у Ильи сладостное таяние в груди.

Между визитами в ларек запах Таниного мыла постоянно преследовал Илью. Дежуря на электростанции или работая ножиком над деревом, он теперь постоянно думал о Тане. Через несколько месяцев ему предстояло освобождение, и он знал, что тогда Таня должна будет стать его женой, чего бы это ни стоило.