Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE

Лёша уехал в Москву, Захар один в доме. Еще раз посмотрел “Зеркало”. Великий фильм, удивительное доказательство мощи и истины искусства. Хотя, может быть, то, что переворачивало Захара, переворачивает другого с боку на бок во время третьего сна.

Рядом с этим — все переносимо и не так страшно. Он все же умел любить и переживать. Он все же наслаждался, когда можно лишь плакать. Плакать, что жизнь вообще такая. И то, что было с ним — в ее русле, из ее кино. Это было очень больно, а, значит, не мелко. Это главное.

Если раньше чувства к ней стягивались к симпатизирующей привычке, теплому безразличию, любви-равнодушию, то теперь размашисто колебались от любви к ненависти и обратно. Два чистых состояния, смешиваемых по закону дополнительных цветов. Настоящей любви, лишенной чувственного элемента, и ненависти — за предательство, боль и безумие, мучавшие его все эти дни неподъемными идеями и необходимостью как-то справиться с новой информацией.

То самое решение, которого он жаждал, потому было и невозможно, что никак для себя ничего не могло решить это самое мифическое сердце. Если раньше в каких-то пунктах было плохо — то станет ли в них лучше теперь? Зато в других — станет точно хуже. Естественно, ее гордыня будет слегка поколеблена, но можно ли жить на минном поле, боясь каждый день случайным словом наступить на спрятанную и похороненную мину?

Итак сегодня все кончилось окончательно. Меньше, чем за месяц (погиб мир). Она сделала выбор. Наверное, правильный.

— Что ж, будь счастлива, — сказал Захар и повесил трубку.

Во всяком случае, сегодня она была довольно спокойна и чуть ли не весела. Легко смирилась с потерей. Не первый раз. Рефлекс женского сердца.

Он специально вернулся в Москву к положенному сроку, чтобы услышать все “в комфорте”, то есть поближе к моргу, дивану, замкнутому пространству, если ответ будет неблагоприятный (чтобы не сорваться при Лёше. А сдержаться — разорвало бы пополам). И вот услышал.

Четвертый заход отчаяния. Он хотел надеяться — последний. Во всяком случае, дилеммы больше не было. Проблема выбора и примирения с фактом — снята. Она отныне для него кончилась, и, следовательно, все ею совершенное. Теперь он начнет “вытеснять” все связанное с нею и ею олицетворяемое. Теперь начнет ненавидеть всерьез. Или презирать. С этого дня он снимает с себя вину. Он был “виновен” — пока она оставалась его, хотя бы на уровне мысли. Пред этой, чужой, женщиной он больше ни в чем не виноват. Чем-то ей обязан, но, он надеялся, взаимно.

Теперь действительно начнет строить мир заново. В который раз. Ничего, как сказала Тамара: за одного битого двух небитых дают. Знать бы только, кто дает и кому?

У Тамары он был вчера, без машины, чтобы много пить. Но пили мало, много говорили. Вчера он был еще горд, еще в раздумии: принять — отвергнуть. Думал, от него что-то зависит. Просил Тамару поговорить с ней, но не очень уговаривать, мол, “не так уж нам и надо, не так уж мы убиты”. И Тамара обещала. И вот отверг не он, отвергли его. Поделом.

Да, сам бы он не смог носить вину. Настоящую. Уж лучше с ним, чем он — если разрыв был неизбежен. Второй раз она брала инициативу на себя. Жаль только: почему опять, неужели все повторяется в его жизни? Почему его бросают, почему его не любят? Знак ли это какой-то избранности или указание, что пора мылить веревку? Наверное, вытерпит. Забывать-то он умел.

Она, кажется, уже утешилась. Что ж, тем более. Если бы страдала — он имел бы долг перед ней, имел бы иллюзию чего-то несокрушенного, на чем им можно выплыть. Страдал бы от необходимости рвать и не мог бы порвать. Ждал бы звонка и боялся его как соблазна (проявить слабость, принять невозможное, быть выше фактов…). Теперь уже все это не важно. Зуб вырван. Очень большой зуб. Кровь хлещет, но обратно он уже не врастет. И рана, может быть, заживет.

Начал забывать, начал забывать.

…Для этого на следующий день он поехал к Вите с Надей. Они были радушны: все теперь готовы его жалеть. Вместе пошли в магазин, купили водки и вермута. Витя с Надей сделали отличный стол и твердили: ешь, ешь! Но он не мог есть, пропуская одну за одной, всё по очереди, в дикой смеси, — и все говорил-говорил: об искусстве, о Боге, о вере — и вдруг внезапно начал блевать прямо на пол. Его уложили на диван, Надя подставила таз, гладила по волосам: успокойся, ничего страшного…

И лишь тут он стал говорить о главном, ради чего приехал: что ему делать, как жить, как относиться теперь к этому человеку?!

Их приговор: бросить, забыть. Не надо переживать: это же не его грех. Будто ему от этого легче.

— Я понимаю тебя, — говорит Надя. — Я не ожидала от нее. Мы все всегда так хорошо к ней относились. От кого угодно, но не от нее.

— Это блядство! — режет Витя. — Хоть вы и жили невенчано, это ничего не меняет. Забудь ее, она не стоит того!

Но Захар так не думал. Они хотели доказать, что она хуже, чем она есть (хотя, куда уж хуже?). Им казалось важным, чтобы он морально оценил ситуацию и как моральный человек отрезал бы как ломоть… Но ему плевать на мораль, скорее его волновала его гордость, и никакая ее вина не казалась достаточной, когда его мучила такая привязанность.

Нет, они не понимали его и ничем не могли помочь.

Ближе к ночи Захар пришел в себя. Они предложили остаться, но он отказался. Он исчерпал все варианты, чтобы забыться и забыть. И отчаяние тупо, неодолимо накатывало на него.

Какие некрасивые люди едут в метро в семь утра. Какие чудовищно некрасивые люди!

…С ним не было никаких вещей: куртка, ключи. Самоубийца — человек несуетный. Его путешествие — самое необременительное.

Сегодня месяц. И он между смертью и приятием ситуации “сплоховал” и принял ситуацию. Никогда он не думал, что зайдет так далеко в отчаянии и любви. Действительно, любимому можно простить все. Даже то, что она и теперь не способна отказаться от того человека. Какая несчастная, невыносимая для него любовь! Невыносимая для всех. Отчаянная ситуация. Теперь это — еще — дурацки напоминало марьяж-а-труа. Или катр. Что не приносило облегчения.

Ему захотелось испортить ей “торжество”. Не дать ей окончательно “утешиться”, показать, кто тут по-настоящему труп. Все же она любимый его и несчастный человек. Слабый, запутавшийся в страсти и раскаянии. Из нее можно вить веревки. Ее можно убить одним словом. Она и сама не хочет жить. Если бы отпустили с той стороны, она бы, наверное, сбежала от Захара не глядя. Она и так сделала все, чтобы отказаться от него. И сегодня он сделал ее положение совсем невыносимым. Зато спас себя. Вряд ли, погубив себя, он доставил бы ей удовольствие. Все они теперь насмерть связаны друг с другом. И никуда им друг от друга не деться. Троим, четверым… Захар почти простил его. Говорят, он плакал, наставляя ему рога…