Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE

Все это, конечно, бред. Больно было вспомнить, что было время, когда ничего этого не было. Когда они были верны и не изменяли клятвам, как римские легионеры, хотя, вероятно, и мало любили. Теперь хотя бы любят. К сожалению, не всегда друг друга.

Он думал, что есть вещи, зная которые, жить нельзя. Во всяком случае, в том месте и с теми людьми, кто был виновником этих вещей. Теперь он знал, что жить можно со всем.

Они сделали все, чтобы выключить его из игры. И он, как гордый человек — поддался на этот соблазн: обиды и свободы.

Но страдание вернуло ему ум, и открылся настоящий каюк. Он больше не даст им шанса. Фиг вам: он вернулся. Это его дом, его женщина. Почему он должен делить или отдавать ее другому?

Он не даст проявить ей слабость. У этой ситуации все равно нет развития. Любовь? Хорошая штука — вроде чумы. Но любовь еще не судьба. А лишь момент судьбы. Почему он должен отдавать за их любовь — столько лет жизни и свою судьбу? Не слишком ли щедро? У них есть — они сами. У него нет ничего. Да, он будет эгоистом. И потому — мудрым человеком. Таких птичек не отдают. Даже если с хвоста она — змея и нанесла смертельный укус. Это было искушение. Обновление того, что за двенадцать лет превратилось в рутину и перестало цениться. Он, наконец, понял ситуацию. Понял себя. Она может уйти сама. Помогать им и подыгрывать он не будет. Они не получат больше того, что получили.

— Не надейся, я тебя не отдам, — пробормотал он.

Она подняла глаза, словно не расслышала или не поверила.

Во всяком случае, пока хватит сил держать. Может быть, она его возненавидит. Как “ненавидит” N. (женскую половину с той стороны, не отпускающую мужскую половину на свободу). Будет совсем гадко — разойдутся. А пока он будет лечить. Как лихорадку. Счастья, может быть, пока не будет (оно в этой ситуации вообще не заложено), но будет покой. Премилая вещица, как оказалось.

Да, он оказался слабее, чем думал. И это заставило его бороться. Они выбросили его в безвоздушное пространство: в один миг он остался без прежней жизни, жены, дома. В этой пустоте он мог держаться только за свою гордость. Да, это была свобода, но в этой свободе ситуацией хотел управлять он. Решать — куда падать, с кем и зачем… Они ему не дали этой возможности. Они слишком легко от него отделались: человек закрыл дверь, и его как бы не стало. И никогда не было.

Ах, они страдали, они такие добрые (“все говорят”). Им надо было делать не так. “Ты меня бросаешь, уходишь к другому — так уходи. Тебе в утешение будет он, мне — хоть привычная обстановка.” Цинизм? О нет! — это единственный способ — он понял это — чтобы не сойти с ума: амортизация скорби привычными делами, созерцанием привычных вещей. Даже этой малости они его лишили, добренькие.

Ему пришлось быть строгим. Игра больше не будет вестись в одни ворота, будто один из субъектов конфликта совершил самоубийство а-ля Лопухов.

Он думал об этом, пока она спала, после целого вечера конвульсий, ломания рук, душераздирающих криков:

— Ты убил все мое счастье! Моя жизнь кончена! С этим со всем я не смогу жить!

Приступ отчаяния был так суров, что он съездил к матери за колесами. Но даже горсть элениума с сонапаксом взяла ее не скоро.

И все-таки он не поддался, не сбежал, но строго сказал ей, что никуда больше не уйдет. Он сделал свой выбор.

— Ты хочешь остаться?! — кричит она, словно он резал ее ножом.

Она, видимо, думала, что, проведя первый курс лечения, он уйдет. Он же получил свое, он же рассчитался с ней!

— Ты убиваешь меня! Никогда не думала, что ты можешь быть так жесток! Я прошу тебя: оставь меня теперь!

— Нет, нет, нет! Я буду тебя лечить.

— А если я умру от такого “лечения”?

— Может быть, это будет лучше?

— Может быть. Тогда бы уж поскорее!

У нее появилось серьезное желание умереть, даже умереть вместе, по-японски.

— У нас еще будет время об этом подумать. — Он говорил это спокойно. Сегодня ночью он весьма приблизился к сей развязке. У него были сильные козыри: отступать ему некуда, как бойцам Красной армии.

Оксана сказала, что, узнав о его “возвращении”, друг сжег все свои рукописи. Что ж, поделом. Хотя — это поступок, думал Захар (было там два или три симпатичных рассказа). Тот смог сжечь рукописи. А что смог сделать Захар? Уехать в Батуми, пить?… И еще много-много ночей у него был этот потолок на даче у Лёши. Может быть, он стоил всех рукописей. Никогда он не забудет этого чудовищного потолка, каждую доску его, пробуравленную взглядом до дыр, каждый гвоздь.

Они говорят о доброте, щепетильности… Увести жену человека, которому пожимаешь руку, рассуждаешь о творчестве! Захар был способен увлечься, он даже был готов допустить постель и измену жене. Но измену другу! Он мог поклясться, что ни разу в жизни не взглянул на жену друга с этой точки зрения. Все они были для него бесполыми. Тут был какой-то блок, мгновенный рефлекс. В России потому и не было армянских законов, запрещающих жене встречаться с мужчинами отдельно от мужа, — что в европейском сознании сильно утвердилось понятие порядочности. Впрочем, изменить жене — тоже непорядочно. Но тут хотя бы — свой человек: уж если она не поймет, то никто не поймет. И не простит. Священна — чужая собственность. Изменяя жене, ты в первую очередь изменяешь себе, своему представлению о судьбе, семье, изменяешь всей прежней жизни, своей собственной. Изменяешь своему прошлому. А прошлое для человека весит побольше теперь и всех его радостей.

И теперь Захару уже нельзя было надеяться на победу. Он прежде всего не мог доверять ей. Замешкается он чуть-чуть — и она сбежит. Или сделает, скажет что-то такое, отчего он сам уйдет. Второе — тактически неверно, но так скорее всего и будет. Он не перенесет ее слез, криков и оскорблений. Хотя он понимал, что она теперь не в себе.

Между тем, шли дни, она не ходила на работу, немного успокоилась. Каждый день Захар, по заведенной в Батуми традиции, приносил вино, они ничего не обсуждали, молча играли в шахматы, что никогда раньше не делали, чтобы убить время.

Кажется, ничего не выйдет. Он вошел в комнату — она за компьютером: играла в пасьянс. Его передернуло! Полгода они провели так: он на диване читает, она играет на компьютере. Теперь он знал: она была вся в любви, как кошка, и только этим спасалась. Такой одуряющий наркотик… И что же — опять?! У них не может быть ничего иного?…

Он взял трубку и позвонил. Пусть приедет. “Все решим и выясним.” Она была не в себе, металась вокруг Захара, ломала руки:

— Зачем ты ему позвонил?! Что ты задумал?! Чего ты хочешь добиться?!

Весь вечер Захар развлекал ее разговорами. Ему уже было все равно. Будущего все равно нет. Страшил только чердак у Лёши…

Horror! Каждый день он открывал все больше ужас ситуации. Как жаль, что она не была с ним откровенна — тогда, когда все начиналось. Теперь ему казалось порой, что болезнь уже неизлечима.