Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE

Не правильнее, не спасительнее ли было теперь уйти, бежать, не доведя ситуацию до полного бреда и кошмара? На что он надеется? Радио их все равно отдалит и разделит. Легкость бытия, возможность играть — она же актриса. Масса интересных людей — чего там Захар! Все это уже было. Причем тогда и он был “журналист” и как бы коллега, член тусовки. Теперь — ненавидел и ни ногой. Зачем он ей? — слабый, никчемный, ничего не делающий, даже не пишущий? Страдающий, любящий? — о, это надоест. Зарабатывать деньги? Вряд ли это их сблизит. Она потеряна для него — теперь он видел это ясно. Потеряна даже не от любви: скорее, сама любовь — следствие веселого журналистского плавания, где она обрела себя, где она была счастлива, весела и на месте. Все это вместе давало ей больше, чем он один, досадливый, слабовольный “муж”… “Противный муж, как ты не прав…”

Да, она актриса. И радио — отличный полигон для демонстрации ее талантов (женских и редакторских, “личных и профессиональных”). Между им и радио она выбрала радио. Невыносимую легкость. Он знал, она еще заплатит за этот выбор (все же — она тонкое и сентиментальное существо). Смешно: лишь крах радио или всей страны — способен был спасти их брак. Речь шла о чьей-то крови — вот до чего дошло. Да, это не могло продолжаться долго: “Мама, почему царевна вышла замуж за этого дворника?” — из фильма о Волошине (брак с Сабашниковой).

Впрочем, он не дворник-гений — и это все усложняет.

…Он жил как гений, не будучи им. В этом вся проблема. Когда-то не доучился, не обрел места. Не устраивал педантично свою судьбу, не возводил столбы, не ставил решетки. Лишь гению позволено спрямлять судьбу и обходить ловушки, неодолимые для профана.

И вот ему уже за тридцать — а у него ничего не было, словно у чеховского героя: ни образования, ни призвания, ни судьбы. Чем он мог быть ей интересен: посредственный художник, неудачливый поэт, журналист-дилетант (теперь уже ex-)? Когда ее окружали люди яркие, состоявшиеся, известные…

Прежде всего, у него не было воли. Даже полное крушение не дало ему решимости искать новые пути. Он стоял на краю, но в нем не просыпался инстинкт самосохранения. Это было странно.

Ему надо уйти, это ясно. И надо попробовать работать. Но если уйдет — жить сможет только у Лёши. Значит, работа накрылась. А будет работать — это ничего не изменит. Это нужно только ему, не ей. Будут жить двумя параллельными жизнями. Ничего хорошего из этого не выйдет. В пару месяцев все окончательно треснет. Что ж, это тоже срок. Или она постепенно отстранится от них, или он — от нее. В первое он не верил ни секунды.

Он всегда ненавидел ничтожество. Поэтому и шел этим путем: был максималистичен, не терпел компромиссов… И вот сам стал ничтожеством. Ибо — преувеличил силы, понадеялся на мнимый талант. Он, вероятно, достаточно странный. Но это еще не обеспечивало успех в отрасли. Ему ли это не знать?

Есть люди, обреченные быть художниками, но не имеющие к этому дара. Художники по характеру, по темпераменту, по устройству ума, по привычкам. По судьбе. Выброшенные отовсюду, не состоявшиеся ни на одном ином поприще. И вот не состоявшиеся и на этом. Нищие, ненужные, смешные. Слабовольные или неталантливые. Разбрасывающиеся. Зрячие во всем, кроме понимания самих себя. На одного нормального — сто таких. И Захар был из их числа. Это тоже такая судьба. Нельзя стать другим. Можно лишь повеситься.

“Во мне нет ничего столь оригинального, — продолжал мучить он себя, — что выделило бы меня из толпы. Мое оригинальное — моя слабость, некоммуникабельность, тоска. Одиночество. Вероятно, я один из самых закрытых людей во вселенной. Мне и на холодном батумском балконе это “нагадали”. Даже гадалка удивилась — моему умению (несчастью) все скрывать в себе. Черт побери! — ведь очевидно, что не жилец! Хотел гораздо больше всех, мог — гораздо меньше. Вот корень. И что — и дальше вот так, и двадцать лет, и тридцать? Ужас! Действительно, страшная штука жизнь.”

Страшно, невыносимо, но уже не скучно.

Оксана восхищалась собой перед зеркалом:

— Почему весь мир не лежит у моих ног?!

— Если я мир — я лежу! — вскричал Захар.

Она еще немного покрутилась перед зеркалом, гордо прошла по комнате.

— Ах, почему я не могу быть по жизни easy rider’ом!… — воскликнула она.

Да, она теперь действительно была хороша. Как “роковая женщина” — она не могла принадлежать кому-то одному. Она принадлежала никому и всем.

И два дня работы превратились в четыре. И уже она возвращалась в одиннадцать, убитая лицом. Понятно: имелись оправдания. Если она думала его обмануть — напрасно: Захар смотрел очень внимательно. Он надеялся, что ему удастся почувствовать заранее. Только зачем этого ждать? Бред, бред, бред!…

И надо было искать работу. Скверно, у него не было ничего, даже этого.

Внезапно он попал во все романы и во все фильмы сразу. С ним случилось то, о чем он лишь читал, смотрел или слышал. Настоящая трагедия вошла в его жизнь: одна из двух главных вещей, вокруг которых крутится все существование и искусство: смерть и любовь. Вещи тесно взаимосвязанные и взаимозаменяемые. Вот, несчастная любовь к другому, измена, безумие, необходимость и невозможность разрыва, слабость, опять безумие (с его стороны)… Все время на грани, из последних сил, вне будущего и прошлого, на узком поле теперь, минном поле. Вне интересов, желаний, планов — с единственной задачей удержаться, устоять… Найти силу или уйти, или забыть, занизить важность, найти компромисс с гордостью. Притом что ничего не было решено, любовь не прошла, и то, чем занимался Захар, и какую роль он играл — было непонятно — и — не то нелепо, не то — мудро.

Прошла неделя, сплошь из психоделии. Она помогла ему отчасти разрешить проблему секса.

Захара всегда удивляла та огромная роль, которую теперь отводили сексу, будто “сексуальная революция”, как и положено, привела к “сексуальной диктатуре”, и теперь ревнители новой сверхидеи воспрещали говорить о чем-либо другом. И не дай Бог — чувствовать себя свободным от этой напасти.

А ведь сексуальное влечение вовсе не самое сильное. Во всяком случае — есть много вещей, способных его вытеснить, заменить, предать забвению, а не преобразовать, “сублимировать”… Человек в крайнем состоянии, состоянии жизни-смерти, привлекающий всю психическую энергию, чтобы выжить, не сойти с ума, человек загнанный, несчастный, “выпавший из гнезда” — не о том он думает. Сексуальное влечение не играет для него тогда никакой роли. Сексуальное влечение — атрибут спокойного существования, тихого, безболезненного прохождения через мир, по существу, буржуазная, обывательская штучка. Не так уж много времени дано нам быть в подобном состоянии.