Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE

И сцены с крутыми мужчинами, способными умереть за секс (даже не с Клеопатрой, а с Шарон Стоун) — были красивы, но малоубедительны. Ну, а если их и правда убивают, что ж, так им и надо. Не стоит играть роль паука, сжираемого самкой после совокупления. Захару был ближе иной образ — в значительной степени асексуальный, слегка академический, да — и джентльменский тоже.

И еще он понял, словно откровение: пол — это неважно. Это вторичное. Измены нету (словно у Гиппиус). Есть социальные стереотипы, общественное мнение. Всего меньше он был намерен на них равняться. Не “осквернение ложа” было важно для него, но нелюбовь, отсутствие любви, отсутствие прежних отношений. Хотя иногда между ними были такие страсти, что казалось — больше прежнего! Все стало очень большим, ярким, невыносимым. Разверстая, голодная пасть ее чресл! Может быть, это и есть жизнь? Может быть, первый раз он жил полной жизнью? В которой сгорают и сходят с ума. Состояние сильное для личности. Она (личность) проверяет и закаляет себя. Для другой жизни? Вероятно, хотя сейчас в это невозможно было поверить. Была только эта несчастная и безвыходная ситуация, и, дай Бог, нам выйти из нее живыми… — думал Захар.

Тугой закрут — любви, раскаяния, обиды, безнадежности… Жизни только не было — того, чем наслаждаются и за что бывают спокойны.

Он всю жизнь создавал идеальные комплексы (не то в сверх-Я, не то это его сверх-Я их создавало): идеальную женщину, идеального друга, идеальное занятие, страну, писателя, книгу, идею. Или самое любимое, чем-то подлинно лучшее, чем все остальное. Поэтому он роптал, поэтому требовал невозможного, не соглашался на половинчатые решения, неокончательные ситуации. Поэтому не пил, не искал денег, работы, “просто” развлечений… Поэтому увлекался: вся его жизнь — это переход от одного увлечения к другому, с перерывами на разочарование. Он, собственно, и не жил нормально, не смотрел реально на вещи. Все время в эйфории, экзальтации — или в депрессии, унынии… Тут нету идеала, там нету… А как тогда жить! Разве стоит жить, исходя из чего-нибудь другого?… Вот ошибка. Надо жить в реальности, с реальными людьми, в реальных отношениях. Со скукой, но не с депрессией. Без идеала, но с мелкими радостями, которые дают друг другу люди, даже не будучи идеальными. Твоего человека, твоего дела, твоей книги — нет. Есть просто бытие, женщины, вещи. Ты думал разумно сделать свою судьбу — и не сделал никакой судьбы. Неумение принять белое вместе с черным, неумение и нежелание отворить человека, ситуацию с ее позитивной стороны — это незрелость, посредственность, бедность духа. Ты хотел только черпать и брать, — ах, если бы ты давал сам, если бы тебе было, что давать, — у тебя не было бы половины твоих проблем. Не запертая, отстреливающаяся крепость, хмуро глядящая на проходящих незнакомцев, но загородный дом для каждого, где — тихий разговор и покой. Простодушное веселье и откровенность. Внимание и желание понять чужие проблемы. Вот элементарный ликбез взаимоотношений. И всего этого в нем почти не было. Поэтому остался один. В такой заднице!

Ему надо стать проще, надо перестать быть эгоистом, желать каких-то идеалов. “Господи, дай мне простоты!”

Закрытость — следствие комплекса неполноценности; закрываются, чтобы скрыть: либо грехи, либо недостатки характера или ума. Грехов у него, вероятно, было не так уж много, зато все время ощущал провалы в уме и характере.

И даже потом, почувствовав себя наконец уверенно, найдя в своей жизни поступательное движение, окольцевав ее повседневным делом, расправившись с депрессиями — он лишь стал проявлять снобизм и самомнение, но не открытость. Если бы у него было время (в отсутствии животворящего, как теперь, повода)… Теперь он понял, что всегда смотрел на себя. Даже когда он смотрел на человека, он видел себя, его отношение к нему, Захару, а лишь потом самого человека. Да и то, как диалектическое развитие темы “себя” и своих интересов (для которых тот мог пригодиться). Он всегда играл, чтобы показаться лучше (ибо не нравился себе натуральный) — и потому был вынужден ежесекундно следить за собой, за текстом, за ролью. Некогда было смотреть в зал. А это были лишь его проблемы, залу было наплевать. Поэтому, наверное, и не помнил — лиц, слов: не потому, что не интересны другие, — он не давал себе труда помнить и разглядывать их.

“Существо, исковерканное нервным чувством собственного достоинства…”

Теперь уже было поздно ставить на смирение, любовь, преданность. Во всем, что они смотрели или читали сейчас, они видели свою историю. И спорили. Она теперь была на стороне тех, кто меняет свою жизнь, и в упорстве одной из сторон сохранить брак видела либо слабость, либо эгоизм. Захар, естественно, и внове для себя, смотрел прямо противоположно (в частности, на конец “Механического пианино”, что показали в среду).

Теперь он снова стал ставить на гордость. В принципе, тогда же, в среду, он и хотел уйти. Ему надоели эти бесконечные стычки, новые, абсолютно не ее мысли, “аллегории” — из жизни Рустама, из жизни других…

— Ты говоришь, что смог бы уйти — лишь возненавидев, — начала она. — По-моему, это неправильно. Уходить надо любя.

— Любя?! Чего ради!

— Ради хорошего самочувствия женщины.

Бросившей тебя женщины — не договорила она.

— Нет, это не любовь, — огрызнулся Захар. — Любовь стерпит все, она действительно эгоистична. Как любовь матери к ребенку, настоящая, никем не оспариваемая любовь. Полное соединение, невозможность, невообразимость разрыва.

Сколько же ему ощущать идиотизм своего положения и терпеть?! Придется вернуться к знакомой и проверенной гордости. (“Господи, дай силы!”) Но он не будет спешить: один раз он уже поскользнулся. Второе возвращение — смешно и невозможно. Он не будет спешить. Будет практиковаться в умении ждать, как гессевский Сиддхартха.

Пока, чтобы чем-то заняться, стал ремонтировать кухню — в квартире, где ему, вероятно, не придется жить. Это отвлекало, к тому же — лишь “подвигами” он смог бы завоевать ее. Если же не сможет — что ж, выполнит долг человека, плевавшего на свою квартиру много лет. За это время надо во всем разобраться и скопить мужество. Он надеялся, в это время не произойдет ничего худшего. Хотя — играл с огнем.

Играл. Все последнее время — подтверждение. Опять не видел ее. Ее чувства, отношения — не менялись. Снова, как тогда — она существовала лишь в спящем или отсутствующем состоянии. В прошлую пятницу устроила на работе истерику: друг, ведите ли, не оценил степень ее отчаяния и готовности к самоубийству — ибо перед его глазами была собственная жена, то режущая вены, то прыгающая из окна.