Андрей Астанин - Песни улетающих лун

Председатель первым отвлекся от своих мыслей, когда на белой, в крапинках выступающего кирпича, звоннице шевельнулся лениво колокол и вниз, на макушки яблонь и коньки крыш волною поплыли звоны. Почти в унисон со звоном тонко попискивали комары, и когда Яков ударил по зачесавшейся вдруг кисти, на руке от убитого насекомого осталось карминное пятнышко.

Председатель посмотрел на товарища. Длинный худой Степунов сонно перебирал ногами; шел, сутулясь, засунув руки в карманы линялого, черного сукна, галифе. Шейнис опять уронил взгляд на землю; невольно подстраиваясь под гуденье колоколов и нытье комаров, под эти вот сонные шаги друга , пошел спокойнее.

Навстречу им по большаку кто-то бежал: быстро росла на фоне застрявшей над косогором зари маленькая человеческая фигурка.

— Тателе! Тателе! Гей же гихер! — это был голос Зоси, семилетней дочки Шейниса.

Яков поморщился: он не любил, когда к нему обращались при посторонних по-еврейски. Девочка остановилась; тяжело дыша, расправила смешно разметавшиеся по лбу кудряшки.

— Ой же, тателе, тебя все ищут. У мамеле родился мальчик.

… “Мальчик мой, Симеле…” — тихо пробормотал Шейнис, открывая глаза.

Ни Зоси, ни верного друга Федора Степунова перед ним не было. Зато впереди, среди маленьких хат местечка уже виднелись черные стены спаленной хаты Клавдии Высатинской.

Страшной немой картиной предстала перед Шейнисом хата Клавдии Высатинской. Добротный, красивый когда-то дом был теперь кучей угля; лишь между останками стен поднимался стояк закопченной печной трубы, да серая, в сухих лишаях, верея перед хатой напоминала о том, что когда-то были здесь забор и калитка. Черную упавшую матицу подпирал черный же столб, а там, где когда-то было крыльцо, уже проросли между бревнами трава и колючки…

Яков, остановившись, разглядывал спаленную хату; погруженный в свои мысли, он не заметил, что мимо него проходит знакомый старик, и вздрогнул от неожиданности, когда у самого его уха раздался несмелый голос:

— Здравствуйте, Яков Львович.

Перед Шейнисом стоял, вобрав голову в плечи, Супрон Тасевич. Супрон очень постарел за последние годы; лицо его с выцветшими глазами, наполовину спрятанное бородой, выражало жалость и неуверенность.

— Здравствуй, Супрон. — Как ни был Шейнис сейчас далек от всего, что его окружало, он не забыл придать своему голосу обычный в общенье с людьми презрительный тон. — Давненько с тобой мы не виделись.

— Да уж давно, Яков Львович, давно, — не замечая издевки, кивнул головой Тасевич. — С самого сорокового, если мне память не изменяет. Ох, вся наша жизнь с той поры вверх дном-то пошла…

В голосе старика Шейнис различил непозволительные нотки сочувствия. Поэтому, не давая Супрону разговориться, он перебил старика, ткнул пальцем в сторону спаленной хаты.

— Что здесь произошло?

— Да странная история, Яков Львович, — пожал плечами Тасевич. — Никто толком ить и не знает. Старуха-то, Клавдия, померла в первый же день войны, потом евреев с Палян сюда заселили, ну а после того как… — тут он запнулся, отвел глаза, — ну а потом пустовал уже дом, а только как будто нечистая сила здесь еще при Клавдии поселилась. По ночам в доме свечи горели, — это многие видели, а подсмотреть боялись: такой всех ужас объял. Старуха-то, Высатинская, забыл я сказать, видела перед смертью кого-то — от испуга и померла… Потом немцы тут кого-то ловили, на все местечко пальба стояла, — тогда-то дом и сгорел. А только я думаю…

— Ну ладно, хватит мне пудрить мозги, — опять грубо перебил его Шейнис. — Кто у вас властью сейчас?

— Властью? А Ворка Алесь Василич, он у нас в лесу с Блажевичем партизанил. Он сейчас должен быть дома… — Тасевичу, как видно, не хотелось оставлять волнующую тему, и он, не делая паузы, опять перескочил на свое: — Да, странные у нас тут, Яков Львович, дела творятся. Вчера вон Ганка Мацура слышит посреди ночи: стучат в окно. Выглянула она, а там дед какой-то — молчит и только в лицо ей вглядывается. Потом махнул так горько рукой и исчез. Его вчера ночью многие видели. Кое-кто, вроде даже узнал его, — говорят, что это…

Супрон не закончил, потому что Шейнис, не собираясь дальше слушать его брехню, шагал уже к дому Алеся Ворки.

Поднявшись на крыльцо Воркиного дома, Яков постучал в дверь.

Из дома не отзывались.

Шейнис стукнул погромче; спустившись с крыльца, побарабанил в окно. Он собирался уже уходить, когда в доме послышался шум шагов.

— Кого там черти носят, мать вашу разтак и разэтак? — сонным голосом спросил из-за дверей Алесь Ворка. Яков не отзывался, и голос Алеся зазвучал злее: — Кто там, я спрашиваю!

Наконец, дверь отворилась, и из хаты высунулась рыжая всклокоченная голова.

— Вам кого?! — и вдруг тон Ворки решительно переменился. — Товарищ Шейнис, Яков Львович, извиняйте, не узнал вас… Сколько лет, сколько зим! Входите, входите!

Яков вошел в хату; резкий запах спирта тут же шибанул ему в нос. Алесь стоял всклокоченный и небритый, с опухшими веками и сонным вмятинами под глазами. Через какое-то время Шейнис заметил, что на месте левой руки у Ворки — обрубок.

— Давно прибыли, Яков Львович? — запинаясь, спросил Алесь. — Мда… а я тут не один как бы… Но это мы в минуту поправим. Сейчас я и на стол соображу что-нибудь…

— Успокойся, — поморщился Шейнис. В голосе Ворки он различил с тоскою те же нотки, что и у Супрона Тасевича: жалостливые. — Где Малюго? Он мне нужен.

— А, это конечно, это всегда пожалуйста. Он у меня в сельсовете заперт. Ключи вот висят… Черт, где ключи-то? Мда, ключи… Поля! — позвал он громко. — Ключи от правления не видела?

— Вот они. — Дверь из комнаты приоткрылась, и оттуда наполовину высунулась голая бабенка со связкой ключей в руке. — Здрасьте, — даже не удостоив Якова взглядом, поздоровалась она небрежно и нагло и, сунув Алесю связку, спокойно закрыла за собой дверь.

— Ить, курва бесстыжая, — с притворным осуждением покачал головой Алесь. В пьяных глазах его, впрочем, мелькнула веселая искорка.

Он сунул ключи в карман; ловко орудуя правой рукой и обрубком, заправил в штаны рубаху, снял с гвоздя в стене фартоватый городской пиджачок.

— Идемте, Яков Львович, — сказал он, выходя на крыльцо. — Будет вам сейчас ваш Малюго.

— Да уж, — с напускным оживлением заговорил Ворка, как только они спустились с крыльца. — Берегли мы для вас Степку. Всю войну его за собой таскали. Он даже бежать не пытался, такой трусливый. Всё ваше приказание выполняли.

Шейнис, глядя себе под ноги, заметил своим обычным угрюмым тоном:

— Я ничего не приказывал.

— Как же? — изумился Алесь. — А Блажевич нам говорил: Яков Львович, если Малюго ему не доставите, семь шкур с каждого спустит.