Андрей Астанин - Песни улетающих лун

— Сейчас? Мы что, пьяными попремся в Большой Дом?

— К фуёвой бабушке мы попремся, — объяснил Слепнев, тяжело вставая, и шатаясь двинулся к телефону. — Через десять минут его ребята сюда притащат.

— Пускай, пускай, — весело сказал Клычков, видя протестующий жест Шейниса. — Это даже интересно.

— Андрюха? — басом говорил в трубку Слепнев. — Подбрось-ка мне на квартиру Павлушку моего. Да, прямо сейчас. И саблю его тоже захвати, знаешь, где она спрятана?

Очень скоро Яков почувствовал, что ему плохо. Он встал из-за стола и, нетвердо ступая, двинулся в коридор. Слепнев что-то спросил вдогонку, но Шейнис не ответил. В уборной его вырвало.

Добравшись до умывальника, он подставил голову под струю; с минуту стоял согнувшись, чувствуя, как ледяная вода затекает по шее за воротник. Потом, вытерев голову какой-то тряпкой, сел на край грязной, в пятнах сбитой эмали, ванны. Снаружи до него доносились незнакомые голоса, покрываемые громким слепневским хохотом, неприятный и тоже излишне громкий голос Сергея Клычкова.

В закрытую изнутри дверь ванной комнаты постучали.

— Яша, ты там как, живой? Давай, мы тебя ждем.

Шейнис посидел немного; тяжело и неохотно поднявшись, вернулся в комнату.

— А вот и Львович! — заорал Слепнев. — Что, плохо тебе? Садись, съешь что-нибудь. Вон, с Павлушкой познакомься.

Действительно, за столом, как гость, сидел невысокий худой человек лет шестидесяти в потрепанном коверкотовом пиджаке. Все черты его лица — шишковатый, с залысинами, лоб, слезшие на нос роговые очки, над которыми выглядывали круглые сумасшедшие глазки и маленький подбородок, — говорили о том, что человек этот — ученый.

— Вот это и есть профессор Пауль Ганзе. А для друзей просто Павлик. — При этих словах Слепнев дружески хлопнул ученого по плечу; тот вздрогнул и скорчился.

— У нас тут заминка вышла, — почему-то очень радостно сообщил Клычков. — Валька забыл переводчика вызвать, а профессор по-русски — ни бум-бум. А черт с ним, я учил в школе немецкий, как-нибудь разберемся.

Слепнев достал из шкафчика еще одну рюмку; поставив ее перед профессором, бухнул спирту.

— Серега, переведи ему: он должен выпить за друзей.

— Тринкен, тринкен, — перевел Клычков, подняв свою рюмку и показывая жестами, что профессор должен выпить. — Фройндшафт! Хенде хох.

Профессор, брезгливо морщась, поднял рюмку, чокнулся с Клычковым и со Слепневым. Выпив, тут же покраснел и закашлялся.

— Заешь, заешь, Павлуха. — Слепнев протягивал ему хлеб с намазанной на него тушенкой.

Пауль взял бутерброд; не в силах сдерживать себя, принялся есть жадно и торопливо.

— А ты что не пьешь, Яша? — участливо спросил Клычков. — Ну, плохо тебе совсем? А смотри, что мы тебе покажем, — он встал, взял с дивана длинный холщовый сверток, разрезал ножом намотанную веревку. — Вот эту штуку Пауль у нас раскопал.

В свитке был завернут старинный бронзовый меч.

Меч был около метра в длину. Рукоять неизвестный мастер выточил в виде обнаженной и плоскогрудой женщины. На позеленевшем от времени лезвии были едва различимы похожие на спирали узоры. Невероятно, но лезвие нисколько не затупилось с годами: как будто вчера отточенное, оно покалывало мякоть ладони. Как ни был пьян Шейнис, а может быть, именно потому, что он был пьян, он не мог не почувствовать таинственной силы, исходящей от древнего оружия.

— Вот этой хренью в Москве сильно заинтересовались, — объяснил Клычков. — Партизаны у Паулюса бумагу нашли: приказ военным оказывать всяческое содействие. Подписано: Гитлер. А профессор на допросах дурачком прикидывается, несет какую-то ахинею.

Яков, машинально подняв взгляд на ученого, увидел: два маленьких сумасшедших глаза, не отрываясь, с напряженным вниманием следили за его держащими Меч руками.

Через час в двухлитровой бутылке Слепнева оставалось не больше четверти литра.

— Так, ребятишки, надо добить бутылочку, — строго сказал Слепнев, расставляя вновь наполненные спиртом рюмки. — Павлуха, за тебя мы еще не пили!

Все кроме Шейниса, выпили. Профессор, уже не стесняясь, выгреб себе из казана картошки, накапал в рюмку оставшегося в бутылке спирта.

— Павлик-то наш совсем освоился, — засмеялся Клычков. У него уже заплетался язык; вытянутое, как у лошади, лицо дарило блаженнейшим выражением. — А ты, Яша, что-то быстро расклеился. Видно, замаялся по Большому-то Дому бегать. Я вот что тебе, Яшенька, скажу…

Он замолчал, потому что немец вдруг круто встал, поднял рюмку и, призывая к вниманию, обвел всех торжественным взглядом. Потом он заговорил.

Он говорил минуты две, жестикулируя свободной левой рукой, лающим, на высоких тонах доходящим до писка голосом. Закончив, Ганзе залихватски тряхнул головой и, одним махом осушив рюмку, уселся на свое место.

— Молодец, Павлуха! — восторженно заорал Слепнев и захлопал в ладоши. — Знай наших! А чего он сказал-то? — спросил он тут же, поворачиваясь к Клычкову.

— А кто его, мудака, знает, — ответил Клычков и лег лицом в свою опустевшую тарелку. Глухой выходящий из тарелки голос тягуче предположил: — Тооост, наверное, какооой-нибуууудь!

— Про луну он что-то говорил, — вяло подсказал Шейнис. — Четвертая луна должна скоро растаять и упасть на землю. Ненормальный он, ваш профессор.

Слепнев, откинувшись на спинку стула, оглушительно расхохотался.

— Ай да Павлуха! Ведь ты же почти не пил! Сколько там у тебя лун набралось? Ай да фрицы!

Слепнев ржал самозабвенно, похрюкивая и вытирая тылом ладони слезы. Не отрывая головы от тарелки, вздрагивая плечами, глухо смеялся Клычков. Даже по вечно угрюмому лицу Якова Шейниса скользнула на миг бледная тень улыбки.

Пауль Ганзе смотрел брезгливо и удивленно на давящегося смехом Слепнева. Шейнис плохо понимал по-немецки, но в этой фразе понял каждое слово.

— Как? — с изумлением спросил профессор. — Вы разве не знаете, что лун — много?

Яков резко поднялся; через ноги Слепнева выбрался из-за стола.

— Львович, ты куда?

— Пора мне.

За ним в коридор вышел, шатаясь, Клычков; привалившись к двери, смотрел на Шейниса бессмысленным взглядом.

— Яша, ты же хотел поговорить с немцем. Хочешь, мы переводчика найдем?

Шейнис уже застегивал пуговицы на шинели.

— Сумасшедший он, ваш профессор.

— Погоди, я с тобой пойду. — Клычков снял свою шинель с вешалки, объявил громко: — Все, мы уходим!

В коридоре показалось расстроенное лицо Слепнева.

— Ну оставайтесь вы, у меня еще спирту немерено!

— Какого спирта, Валя? Ты же на ногах не стоишь.

— А хрен с вами, будем с Павлухой пить, — махнул рукою Слепнев и, вернувшись в комнату, обнял профессора, навалился сзади всей тушей. — Павлуха, один ты у меня остался!