Андрей Астанин - Песни улетающих лун

Долго в молчании старик простоял у дуба.

Оранжевое светило над ним висело между огромными тучами, окутанное красноватою дымкой, — его отражение покачивалось в приглушенно рокочущей у подножья холма Орлоге. Призрачный свет стекал на узловатые ветви, украшенные разноцветными тряпками, на девять кабаньих клыков, торчащих в мощном стволе. Такой же древний, как дуб, и такой же недобрый лес окружал поляну полукольцом; деревья, кусты, полчища лесных духов внимательно смотрели на колдуна.

Старик продолжал молчать; душа его серой птицей ждала приказаний Мохту.

Наконец, живущий в теле шамана бог магордского племени заставил старика поднять руки над головой. После приветствия Мохту обратился к живущему в дереве Пррану:

— Ты знаешь, Прран, что здесь произошло. Этой зимой ты уже не согреешься в человеческом теле. Мое положение, впрочем, не лучше: у старика нет ни учеников, ни наследников, — значит, когда он уйдет, и я останусь бездомным. Но самое худшее нас ждет впереди.

Мне рассказывали полуденные светила: с юга по рекам и облакам движется грозный Дух. В руках Его меч из молнии, на голове Его корона, сияющая, как утренняя заря, плащ Его белоснежен, как пена и молоко, глаза Его излучают реки огня, в устах Его благословение и проклятие. Целые армии звезд бежали от Его ярости в наши леса, они дрожат от ужаса, когда говорят о Нем. Сам Повелитель Снов сражался с Ним на берегах Свароги, — верные Повелителю луны не могут сдержать Его воинств: разбегаются в панике, переходят на Его сторону, прячутся в дуплах деревьев. Вчера Он пронзил Агарру и Вэрру, сегодня Он побеждает нас, завтра Он сбросит в реки и этих жалких божков, которых ставят повсюду трусы-магорда.

Из-за деревьев тысячи духов с затаенным дыханием слушали эту речь. В захватившей мир темноте слышны были шелест травы, шорох ползущей ящерицы, жужжанье невидимого жука да где-то в лесной непрогляди — горький пронзительный вой волчицы и жуткие вопли неясыти. Когда бог Мохту умолк, шаман увидел, что небо над лесом странно осветилось огнями. Тогда старик, моргая взволнованно, задрал к светилам лысую голову — и не узнал их. Новые, литовские и славянские, звезды сияли над ним счастливым блеском недавно рожденных миров, и колдун угадывал с отвращеньем и горечью непривычные, чуждые имена…

— Тайвога, — прошептал он беззубым ртом, не в силах сдержать рвущейся из груди тоски. — Тайвога, звезда магордского утра, где ты?…

Последние отраженья магордских звезд река уносила в небытие. Еще какое-то время будет слышаться в этих местах птичий язык исчезающего народа, еще старики в селеньях будут петь вечерами тягучие песни о берегах и бурунах прародины, еще человек, называющий себя Толкователем Птиц, успеет собрать сохранившиеся песни в Книгу, — но эти последние всплески затихающей жизни осветят уже новые и чужие звезды…

— Ну что же, — теперь тишину нарушил сидящий в дереве Прран. — У нас есть убежище. Мы уйдем с тобой в землю, в лоно Великой Матери! Земля укроет своих сыновей, и мы проспим годы, быть может, века, десятки веков. Но я уже ясно вижу перед глазами тот день, когда на этом вот самом месте люди совершат старинный обряд. Кровь потечет по дырам, закапает нам на лбы, — и тогда мы, опухшие от долгого сна, отряхивая с ладоней мертвых червей и с ног перегнившие корни, разрывая тенета трав, выйдем из наших нор. Деревья опять, словно для страстных объятий, распахнут нам навстречу руки; дрожа от возбуждения и испуга, крикнут на дорогах вороны; в чащобах, словно собаки, забрешут из нор лисицы; в болотах сразятся с цаплями черные жабы; на крышах затрубят красные аистихи, и сразу на четырех реках лунами на копытах станет кровавой пеной Конь Повелителя Снов.

Вскоре вокруг дуба уже лежал горою валежник.

Старик, раздув умирающий огонь головни, лег на землю; долго плачущим голосом бормотал нараспев древние, уже никому в округе, кроме него одного, не понятные гимны. Потом он поднялся на ноги.

Голос шамана зазвучал пронзительнее и громче, когда он поднес свой факел к сухим ветвям.

Длинные языки костра поднимались все выше и выше. Они то тянулись к небу багровыми лоскутами, то разбрасывали снопы искр, то меркли в густых клубах дыма. На почерневшем стволе уже покрывались копотью кабаньи клыки; иногда, подхваченный ветром, костер доставал до свисающих с веток тряпок — они сгорали веселым и быстрым пламенем и пеплом сыпались наземь.

Широкий колеблющийся круг света озарял ночную поляну. За этим кругом ночь была непроницаемо-темной, и можно было услышать, как духи и юные звезды возбужденно раскачиваются на лесных ветвях и верхушках. Иногда, облитая красным светом, выделялась из черной цепи сосна; через мгновенье снова сливалась с заколдованным кругом.… Внизу, под холмом, напуганная пожаром стайка скворцов понеслась на другой берег Орлоги. Прямо на середине реки скворцы превратились в воронов; рыбы, поднявшись из глубины, уставились на них круглыми немигающими глазами. Над головою шамана кружилась, бросая огромную тень, летучая мышь.

Неожиданно мышь заметалась и улетела с поляны: из-за деревьев в круг вышла стая волков. Волки, вытянув морды, то замирали на месте, то, царапая землю острыми когтями, приближались неуверенными шажками, словно пытались, но были не в силах остановиться. Горящее дерево имело над ними непонятную власть, и хищники двигались к пламени, как зачарованные; в глазах их прыгали багровые отблески.

Вдруг, жалобно взвизгивая, звери бросились врассыпную. Из пепла тряпок, летящего с веток, родились в воздухе семь черных сов; с криком облетели верхушку дуба и, проскользнув отраженьями по Орлоге, исчезли на той стороне реки.

Завидев сов, старик оборвал молитву; на лбу его выступил пот. Невыносимый страх комом подвалил под живот, и всем существом колдуна овладело одно желание: бежать, поскорее бежать с этого места к людям.… Однако сидящий в нем Мохту заставил его вытащить из чехла на шее бронзовый Меч. И тогда шаман, подпрыгивая и крича, дергая ногами и взмахивая руками, принялся бегать вокруг священного дуба. Он обежал дерево несколько раз и затем, издав нечеловеческий вопль, от которого в поселении, проснувшись, заплакали дети, проткнул свою грудь Мечом.

Потом, спотыкаясь и истекая кровью, вытаращив глаза, налитые одновременно и счастьем и ужасом, он бросился в пламя, уже захватившее половину дуба: снопами искр, языками огня, клубами дыма все выше и выше и выше рвущееся в бездны неба.

Теплым июньским вечером тысяча девятьсот девятнадцатого года чекисты расстреливали двоих: крестьянина Иосифа Высатинского и его двадцатичетырехлетнего сына Михася.