Андрей Астанин - Песни улетающих лун

— Понял! — не унимался Бошняк. — Понял, почему ты заклинание от сряща читал. Вот уж действительно, если бы Ясик газ в тот момент пустил…

Партизаны грохнули.

— Ну что ржете, как жеребцы? — уже с досадой сказал Стецкевич. — Дайте дорассказать. Я уже когда я в себя пришел, — вспомнил: в этом лесу — мать мне рассказывала — святой отшельник жил, Иннокентий. Так он в дупле целыми днями сидел, молитвы читал. А после смерти, говорят, многим людям являлся для помощи…

— В каком еще дупле? Он в скиту жил, — раздался недоверчивый голос. — Да и какой святой станет помогать красному партизану?!

— А что же, что я — красный? — возмутился Стецкевич. — Святые даже разбойникам помогали!

В землянку вошел рыжий парень в выцветшей серой рубахе.

— А вот и Ворка, — обрадовался Сымон, подвигаясь и давая вновь прибывшему место у костра.

— О чем гутарим, господа громада? — усаживаясь, спросил Ворка.

— Да вот Стецкевич нам сказки рассказывает. Чудеса, говорит, бывают на свете, и все тут. Ты, Алесь, как на такие дела смотришь?

Ворка помолчал, затягиваясь.

— Чудеса — дело хорошее, — сказал он, выпуская изо рта струйку дыма. — Знаете, как Блажевич наш из Ужени выплыл?

— Нет! Рассказывай! — зашумели со всех сторон.

— Да чего тут рассказывать? — как бы нехотя ответил рыжий, довольный, однако, общим вниманием. — Он сам говорил. Стал я, говорит, посреди реки сознанья лишаться — от потери крови. Все, говорит, нет больше сил, гибну. И как будто, говорит, меня река обняла, погладила — вроде даже руками — и понесла. Очнулся уже на том берегу…

— А тут смотрю, — в тон ему продолжил Сымон, — из дупла Стецкевич вылазит ни живой, ни мертвый, а на плечах у него не то Ясик Ласовский пердит, не то черт с рогами псалмы читает!

От обрушившегося хохота дернулось и едва не потухло пламя, — казалось, внутри землянки разорвалась бомба. Долго еще партизаны не могли успокоиться: новые вставляли остроты, хлопали по плечу Алеся, хватаясь за животы, гнулись в новых приступах неудержимого смеха.

А над деревьями, слышавшими тот смех, взошел серебряный месяц. Он расцветил лес своим приглушенным сиянием; погасив крики галок, пронес над верхушками томное пение соловья. Осины, заслушавшись, дышали завороженно; что-то шептали, шелестя листвою, березы; сосны, не пропуская света, густым навесом сдвигали колючие ветви.…

Вдруг над лесом поднялись семь черных сов; хлопая крыльями, пролетели они опушкою и растворились во мраке: семь огромных теней проплыли тяжело и бесшумно над засыпающими мирами.

Остаток дня Шейнисы провели на чердаке сарая, боязливо прислушиваясь к каждому звуку. Вечером они выбрались из дома. Сестры на сцепленных руках несли Семена, за ними, жалко охая, ковыляла старуха. Впереди над последними крышами улицы позолотой горел закат, в сухом теплом воздухе смешались запахи горькой ольхи, трав, приторного тошнотворного конопляника. Чутким недобрым молчанием провожало четверых беглецов поредевшее гетто…

Шагах в двадцати от колодца отставшая от внуков Ревекка почувствовала внезапную резкую боль в пятке. Страдальчески морщась, она едва дохромала до частокола. Опершись, сняла бот, вытряхнула попавший внутрь сучок. И, обуваясь, услышала мужской голос.

Ревекка подняла голову. В десяти шагах от нее, на низкой крыше ближайшего, отделенного лишь частоколом дома стоял седобородый еврей в штраймл; раскачиваясь, подвывал. В темноте четко выделялось его лицо; видно было, как шевелятся губы.

Голос старика показался смутно знакомым. Ревекка, прищурив глаза, так и ахнула:

— Реб Борех, вы ли это?

Да, это был, без сомнения, реб Борех Злочевер, известный далеко за пределами местечка хасидский цадик. Можно было понять изумленье старухи: лет восемь назад реб Борех был арестован ее собственным сыном и выслан вместе с учениками в места, названья которых трудно было произнести и совсем невозможно запомнить. Позже один из вернувшихся из тех мест земляков принес весть о гибели ребе от рук уголовников. И уж совсем непонятно было, каким образом старик оказался в местечке, почему Ревекка ничего не слышала о его возвращении и, наконец, почему он читает молитву, стоя на крыше.

Тем временем ребе, не обращая внимания на Ревекку, бормотал стонущим речитативом, то проглатывая концы слов, то растягивая отдельные звуки:

— Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобо-ооо-ою…

— Реб Борех, — позвала старуха громче. — Отпустили вас, что ли?

И опять ничего не ответил ребе, только, будто соревнуясь с Ревеккой, возвысил голос и сам.

…Сливался с темнотой его лик; с неведомой силой звучали слова древней песни. Казалось, реб Злочевер заклинает нависшую над крышами ночь горячими своими призывами. Дрожащие, простуженные звуки крепли; невидимые расправлялись в полете крылья. В каждом слове спеклись в одно целое лишенная сока, пахнущая гнилью полынь и вязкий пьянящий мед отшумевших когда-то кедров. Ревекка, почти не знавшая древнееврейского, плохо понимала смысл произносимого, но родные, слышанные с детства звуки проникали в душу, волновали без перевода.

Любопытство, однако, не давало покоя.

— Реб Борех, отзовитесь же на минутку! Реб же Борех… Тьфу ты, — обиделась старуха и, безнадежно махнув рукой, заковыляла прочь. “Оглох он что ли? Или… это вообще не реб Борех?”

Пройдя с десяток шагов, Ревекка, одолеваемая сомнениями, обернулась — и тихо ахнула. На крыше, за спиною реб Бореха, стояли семь или восемь хасидов; шевеля бесшумно губами, в молитвенном раскачивались экстазе. Прямо над их головами, почти касаясь затылков, висела молодая луна; словно участвуя вместе с людьми в одном ритуальном действе, подпрыгивала им в такт… Густые, с голубоватыми оттенками, ее лучи стекали прозрачными струями по шеям на плечи молящихся.

Старуха зажмурила от испуга глаза, а когда снова открыла их, на крыше никого, кроме неподвижно висящего серпа, не было.

— Ой, горе мне… — пробормотала Ревекка и, уже не оглядываясь, поспешила к поджидающим ее возле колодца внукам. В глазах ее все еще стояла жутковатая картина прыгающей над молящимися луны и с прежней силой все еще звучал в ее ушах страстно-скрипучий, с козлинкою, голос хасидского ребе…

— Хиней митосей ше-ли-Шлойме, шишим гибейрим совив ло ми гибейрей Исроэль. Кулом ахузей херев милумдей мильхоме иш харбей аль-ярейхей ми-пахад ба-лейлес…/Вот ложе Соломона, вокруг него шестьдесят богатырей из богатырей Израилевых. Все они держатся за мечи, обучены битве, у каждого меч на бедре от страха ночного/