Андрей Астанин - Песни улетающих лун

Звезда моя, дикий шиповник меня не колол иголками, — что ж больно мне? Пыльца, ветром сдуваемая с цветов, не попадала в глаза мне, — что ж я лью слезы? Брызги реки Орлоги, волнуемой лебедиными крыльями, не достигали меня, — что ж я хожу, как окаченный? Серые от пыльцы, не разу не жалили меня пчелы, — что же я горестно вскрикиваю? На красных крыльях заката приходит тьма, — что ж не ложусь я спать, что ж я зажег свой факел, освещаю свой дом, разгоняю злых духов вздохами, что ж, обливая дощечки слезами, вывожу до утра слова: “Когда ты придешь, Тайвога?”

— Я приду скоро, — стрекочет в траве кузнечик. — В полях весь день искала я любимого моего, и никто не сказал мне, где он. Южный Ветер сорвал с меня платье, Северный Ветер закрыл мое тело косами, Западный Ветер бил меня по ланитам, Восточный Ветер целовал меня в губы, шептал мне в уши, что я не найду его.

Я приду скоро, но когда я приду, на лице твоем будет снег, в ладонях твоих — земля, вместо ног твоих — травы, глаза твои — пустота; голос твой будет забыт, любовь твоя станет ветром, имя твое перейдет к ручьям, они понесут его к рекам.

— Тайвога! — кричит Толкователь Птиц; крики его уносит к лесу Северный Ветер. — Когда ты придешь, Тайвога?

Звезда моя, слышишь? Юность моя уходит. Первый седой мой волос я бросил в реку и посмотрел на воду: может, уже пришла ты, второй же седой мой волос отдал я ветру и посмотрел на небо: может, уже летишь ты; третий седой мой волос не буду трогать: глаза закрою и прошепчу в печали: “Звезда моя, лето мое уходит и наступает осень!”

Звезда моя, осенью я умру. Магорда споют печальную песню, положат меня в челнок, ива последними листьями коснется лица моего, река понесет меня в Дррох. Впереди меня — венки из лесных цветов, принесенные летом, за мною плывут листья ив, погибшие осенью. Страхи мои поднимут в прощании руки, грехи мои будут стрелять горящими стрелами, любовь моя южным ветром разметает мне кудри, смерть моя будет смотреть на меня с деревьев.

Звезда моя, вот наступает вечер, на крыльях летят кошмары, ищут меня, смеются. Я обернулся бы волком, — страхи мои, словно охотники с факелами; я превратился бы в сокола, — грехи мои, словно силки с приманкой. Затравленным серым волком буду бежать к рассвету, раненым соколом буду лететь над лесом, кричать деревьям: “Сколько осталось ночи?”, спрашивать у реки: “Когда ты придешь, Тайвога?”

— Я приду скоро, — журчит под холмом река. — На небе всю ночь я искала любимого моего, и никто не сказал мне, где он. Живые звезды шептали чужое имя, мертвые звезды упали в чужие реки, — а я на небе искала, искала любимого моего; восход освежил мне ноги, луна опалила мне лоб, — а я в воде искала, искала любимого моего. Поет ли на дереве соловей, плачет в реке русалка, — это я годами ищу любимого моего, и мне говорят года, что я не найду его; губы ли ночью коснулись губ, пальцы ли вайделота утром легли на струны, — это я веками ищу любимого моего, и мне говорят столетья, что я не найду его.

Я приду скоро, но когда я приду, исчезнет все, что придумала ночь: звезды и стаи лун, ночные мечты и ночные кошмары, тени деревьев и свет светил, пасти волков и глаза медведей, крылья летучих мышей и когти совы, злобный хохот сыча и жалобный плач кукушки, тучи, несущие град и ветер, несущий тучи, Северный Ветер, гонитель птиц, и ты, Толкователь Птиц, последний поэт магордского племени”…

— Сумасшедшая! — Зося никак не могла успокоиться. — С глузду от страха съездила? Еще обратно хотела идти, героиня. Ну что стоишь, пошли уже! — крикнула она застывшей оцепенело сестре.

Ирка, растерянная, не видящая ничего перед глазами, подошла к брату. Вместе с Зосей они подняли Семена на руки, потащили по склону к закрывающему шлях шиповнику.

Старуха полезла тоже. Она первой выбралась из зарослей на дорогу; сестры, осторожно перетаскивавшие брата через колючие ветки, услышали ее вскрик. Сразу за этим коротким вскриком обе сестры различили нарастающий шум машины…

— Погибли! — Старуха метнулась обратно, под защиту кустов, отчаянно забормотала: — Заметили меня! Прямо на грузовик вылезла! Погибли мы все!!!

Первой из четверых пришла в себя Зося, громко и злобно выдохнула:

— Ложитесь же!

Они с Иркой опустили поспешно, почти уронили на землю Семена, потом повалились и сами. Старуха шлепнулась рядом; не в силах сдержать испуга, закрыла лицо руками.

Следующая минута была бесконечной и страшной. Колючие и густые, в зажженных гирляндах ягод, кусты шиповника дрожали мелко, ловили шепчущими губами растущие огоньки фар. Над ними раскачивалась, торжествуя, луна — выглядывала желтым блестящим глазом из проплывающих туч, касалась прозрачной ризой распластанных возле кустов людей. Сразу четыре сердца, разрываясь, ломая грудные клетки, выстукивали одно и тоже:

— Погибли — погибли — погибли — погибли — погибли…

Машина, судя по хищному громыханью, была уже совсем рядом.

Зося, повернув голову, увидела с ужасом, как между кустов к оврагам прыгнули лучики фар… зеленый светящийся круг стремительно побежал к Ревекке, лежащей чуть в стороне от самых густых, скрывающих внуков зарослей… он был все ближе, ближе… и вот, — “Аденой Цвоойс! Готеню таерер!! Господи, спаси и помилуй!!!” — выхватил из темноты траву у ее ног…

…но саму ее не задел; уходя в сторону, пропал, наконец, за стеной почерневших веток.

Грохот, достигнув высшей, самой страшной своей точки, медленно шел на убыль.

Четверо лежали не шелохнувшись. Холодная сырая земля освежала горячие лбы и руки; оплетая травой, звала, не разрешала подняться.

Семен нашел в темноте плечо Ирки. Одною рукой обнял сестру и, улыбаясь, шепнул ей на ухо только два слова:

— Борех Гашем.

…В эту минуту наперерез удалявшемуся грузовику на дорогу выскочили двое…

Короткая, седьмая после бегства Шейнисов ночь приближалась к концу; истончался завесивший местечко полог. Бледнели в прохладном пепельном небе нечастые звезды; между землей и ними тянул назойливую песню ветер. Над рекой, с горизонта подкрашенной суриком, прохаживался туман и, прижимаясь к меловому отвесу, взбирался к одиноким деревьям.

Туман этот смутно напоминал дракона: как будто чья-то рука изваяла из белых клочьев сомкнутую щучью пасть, костлявую гриву в зубцах, скрещенные вдоль хребта крылья и изобилье похожих на старую черепицу спинных чешуй. От дуновения ветра к туловищу начинал подбираться хвост, потом подбиралось брюхо и выгибался хребет; когда же ветер усиливался, чудище трепетало; растягиваясь в нить и разевая рот, сползало к излуке…

Недалеко от Ужени спряталась в яблонях аляповатая хата; двумя квадратами застыла в оконцах тьма. Но нет, вот в одном окне робкий зашевелился огонек: кто-то в доме не спит, кто-то поднес к стеклу мерцающую лучину. Легко разглядишь ее от реки в еще не рассосавшемся мраке. Поглядел огонек на сад — и пропал, прикрытый торопливой ладошкой; лишь прежняя темнота царствует в рамах.