Андрей Астанин - Песни улетающих лун

И через миг, снова освобожденный, прыгнул из окна свет и так же пропал, притулился в черном квадрате.

У самого косогора наклонила к реке Ужени макушку засохшая плакучая ива. Оттуда-то, от спускающихся к воде меловых глыб и вынырнул силуэт. Бледная скользнула к дереву тень, слилась с его длинной раскоряченной тенью.

Между хатой и деревом — пустырь шагов в пятьдесят. Быстро метнулась из-под ивы фигура, заскользила по траве тень и, оторвавшись от своей горбатой подруги, покатилась по пустырю: под защиту щербатого частокола.

Подсвечивается пустырь зарею и, случись тут быть постороннему, высмотрел бы: уминает бурьян сапогами некто широкоплечий. Новенький свитер перетянут солдатским ремнем с гранатой, в правой прочно зажат автомат.

Добежал ночной гость до частокола, остановился. Взметнулась над головой и плеснула в воздухе рука: “Давай сюда!”

И вот еще один бежит через пустырь, рыжие подпрыгивают на бегу кудри. От карабина, прикладом бьющегося о бедро, чуть позвякивают лежащие в кармане патроны.

Только перебежал опасное, открытое со всех сторон место, глядь, и третий выскочил из-за дерева: пустая левая глазница закрыта кожаной повязкой. Пыхтя, перенес через пустырь тяжелое тело.

Наконец, и последний в четверке, в серой полотняной кепке, пересек опасный участок, встал около частокола.

“Ой”, случись тут быть постороннему, подумал бы посторонний. “Ой, что-то будет сейчас в местечке…” Да только кому же быть здесь, на отшибе, в столь ранний час? Спит местечко, досматривают последние сны православные и поляки. Не спят разве что полицаи из недавно сколоченной тут “самозащиты”, — но они не здесь, а на площади, возле управы, да еще у вышниц переругиваются лениво, сонно поглядывая на чернеющий вдали шлях. А здесь — лишь тишь да покой, да справа над головой серебристый крыж старого голубого костела, и тут же, наступая на него прекрасным своим и поруганным телом, — церковь: зеленые, цвета летней листвы, купола, растущие, точно в сказке, из голубого тумана.

Четверо перелезли через ограду. Задевая тенями стебли подсолнухов, перебежали крохотный огородик; прижимаясь к стене, поднялись на крыльцо. Собаки во дворе нет, некому разбудить спящих, хриплую пролаять тревогу. Обитая жестью дверь не заперта.

Широкоплечий, тот что в свитере, толкнул дверь локтем, ввалился. За ним — остальные. В сенях, пропуская ночных гостей, прислонилась к стене и куталась в халат молодая женщина. Темные, с рыжим отливом, волосы распущены по плечам, в красивых зеленоватых глазах из-под длинных ресниц — страх.

— Где Степка?

Женщина движеньем руки показала на открытую дверь.

Широкоплечий, автомат наперевес, коленкой распахнул дверь, дуло ткнул в сторону вскочившего с постели голого щупленького человека.

— Пикнешь — пристрелю.

Отошел в сторону, давая дорогу остальным. Ввалились рыжий и одноглазый, грубо поволокли голого к выходу. Одноглазый снял со стула, накинул на захваченного пиджак, подпихнул ногой хромовые сапоги.

Подтащили к широкоплечему. Тот побарабанил пальцем по пряжке ремня, со злобным интересом глянул в широко раскрытые, вмиг оттаявшие ото сна глаза. Коротким взмахом руки звезданул по бледной щеке.

— Узнал меня, говнюк?

Из правой ноздри старосты струйкою поползла кровь. Малюго не мог утереться заломленными до хруста руками, и струйка по губе стекала ему прямо в рот, когда он отвечал:

— Да как же вас не узнать, Сергей Зеноныч? Ить не раз до войны в наших местах бывали. Бабы-то наши до сих пор о вас вспоминают.

В глазах Блажевича блеснул на миг озорной огонек.

— Ладно, о бабах мы с тобой еще успеем покалякать. А сейчас, извини уж, времени нет.

Он кивнул головой своим. Одноглазый Ласовский ремнем перевязал старосте руки. Алесь Ворка вытащил из кармана линялую тряпицу; смачно высморкавшись, толкнул Степку на выход.

— Разреши хоть одеться, — Малюго обернулся в дверях, бросил умоляющий взгляд на Блажевича.

— И так гарный, — ответил за командира Ворка, запихивая тряпицу в рот Степке и выталкивая его в сени. — Скажи спасибо и за костюмчик.

Не больше пяти минут прошло с того момента, когда партизаны ворвались в хату.

Блажевич уходил последним. Он задержался в сенях; подойдя к молчаливо стоящей в углу хозяйке, улыбнулся и приобнял за талию.

— Сережа… — девушка прижалась к нему всем телом, голыми руками оплела шею.

— Марьюшка, спасибо тебе, — Блажевич поглаживал ее богатые, пахнущие яблоком волосы. — Как ты мне помогла!

— “Спасибо”?! — Марьюшка уперлась руками в его грудь, отодвинулась. Злая слезинка блеснула в уголке красивого глаза. — За все про все — “спасибо”? Да я за тебя, паскудника, жизнью рисковала. За тебя, понимаешь? За тебя одного. А ну как немцы признают, кто Степку привораживал, кто ему свиданьице назначал? Тебе что, ты уже далеко будешь.

— Пойдем со мной. — Блажевич сверкнул гусарской улыбкой. Говорил, однако, не больно уверенно. — Нам в отряде расторопные бабы пригодятся.

— Да куда же я пойду? Чтобы немцы моих стариков прикончили, как намедни у Шпаков?! Да и думаешь, я не вижу, что ты меня ради одного приличия с собою зовешь, а сам обо мне через пару-то минут и думать забудешь?

— Ну что ты, Марьюшка… — Сергей снова прижал ее к себе, крепко поцеловал полные, сжатые неплотно губы.

Дальше все произошло быстро и как-то само собой. Пьянящее, непреодолимое желание электрическим разрядом прошло по телам обоих. Сергей поставил у стены автомат, поднял Марьюшку на руки; понес к той самой кровати, где десять минут назад, не подозревающий ничего, спал Степка Малюго.

Выходили из спальни опустошенные, пришедшие в себя после короткой волны бесстыдства. Стеклянная, звенела в ушах пустота.

Сергей, будто то, что произошло, было ему в новинку, стоял, налитый румянцем. Стараясь не смотреть хозяйке в глаза, приглаживал на виске пепельный волос.

У дверей Марьюшка лениво, как бы нехотя, положила руки на его плечи, поймала убегающий взгляд, — и вдруг полные ее губы дрогнули в чистой, по — детски простой улыбке.

— Ну, Сережа, все что ты мог от меня взять, все взял. Больше у меня ничего для тебя нету. Ты только, Сережа, одно знай: когда меня немцы забивать поведут, я твое имя повторять буду.

Блажевич побегал беспокойным, потемневшим внезапно взглядом по зигзагистой, разрезавшей стену трещине.

— Ты вот что, Марьюшка, — проговорил он, касаясь обвитых вокруг его шеи рук, — прости меня, если что не так и… в общем, спасибо тебе…

Хмурясь, снял с плеч слабые руки, шагнул к выходу.

В дверях он еще раз обернулся, последний раз в жизни взглянул на прислонившуюся в бессилье к стене молодую стройную женщину.

Из затаенных глубин духа, из еще не воплотившегося, но уже предрешенного будущего, пугая неотвратимостью, выплыло и ударило по глазам Сергея видение.