Михаил Васильев - Остров

— Почему капиталистических? Джунгли как джунгли. Да слушал я это все… — Мамонт замолчал, уставившись в свою кружку, в кофе с плавающей в нем луковой шелухой. — "Откуда здесь лук?" — подумал машинально.

— Да! В Америку что ли уехать? Вот разбогатею, выпишу семью и уеду.

— Езжай, — Мамонт, наконец, понял, что никакой это не лук, а фрагмент таракана-утопленника, купавшегося там ночью. Выплеснул кофе в окно, осторожно поставил кружку на стол, выбирая место среди дохлых мух. Он опять забыл, что в любую открытую посуду здесь обязательно набивается всякая летучая дрянь.

— Только я в Америке никого не знаю, — продолжал Аркадий. — Ну ладно. Завтра буду виноград давить. Первый сбор. Праздник урожая, бляха-муха. Все придут, на это у нас охотников хватает. Все, трогаюсь я!

"Трогайся, трогайся", — Мамонт посидел, мрачно уставившись в книгу со штампом харбинской гимназии.

"…На свалку истории… Диктатор Мамонт, мелкий Бонапарт… — Издалека приближалось громкое, но неразборчивое бормотание. — И мерзавец Мамонт, и жалкая кучка его прихлебателей, кучка надсмотрщиков на его плантациях, обречены…"

Он недовольно поднял голову, посмотрел в окно. Вдоль берега, где волны утрамбовали гладкую дорожку, шел Чукигек, босой, закинув за спину транзистор и размахивая раковиной.

"…Тысячи и тысячи честных людей, жителей острова, подымаются на святую борьбу, отряхивают цепи рабства, — доносилось все громче, — не желая становиться заложниками империалистической колониальной политики Ма…" — Чукигек, наконец-то, выключил приемник.

— Гляди, ракушку нашел, — крикнул он еще издали и повернул к дому Мамонта. — Ну, как литературный подвиг? — Он показал пальцем на растрепанное перо, торчащее из чернильницы. — Написал свои стишки?

"Пытался, — с горьким реализмом подумал Мамонт. — Худший уровень убожества- только расписывание туалетов. Выздоравливаю от таланта. Постепенно приходит солидность фантазии."

— Я тоже сочинил кое-что… Бессонной ночью. Слушай, как Козюльский про свои подвиги в войну рассказывал, — Чукигек присел на ступеньку крыльца. — Пошел партизан Козюльский в деревню. Похмелиться. Узнало об этих планах гестапо и всю самогонку зверски выпило…

— Про меня тоже что-нибудь сочини, — остановил его Мамонт.

— Да уж, про тебя насочиняли уже. Специалисты. Давно слушаю…

— Ладно, ладно, достали вы с Аркашкой.

— А он говорит, что уезжать хочет, — Чукигек смотрел куда-то в сторону горизонта. — Выходит из игры. Может и мне с Аркадием Ефимовичем в Америку? Переехать… Поездить, посмотреть. Организм просит.

— Ветер дальних странствий, понимаю. Пора тебе жить начинать, учиться что ли, а не Америку открывать… Можно так и играть до старости. А нищая старость- самый несмешной период жизни, хватишься. Вот я… у меня среди предков много было выдающихся людей: генерал, директор школы, летчик. А потом вообще никого не стало, я круглым сиротой очутился. Все думал о себе, мол я — выродившийся их потомок, ни на что не годный, но может когда-нибудь и я… сгожусь на что-нибудь, блесну. А теперь, ни с того ни с сего, губернатор, ответственный руководитель. А добился всего смирением и долгим постом. По радио целыми днями: Мамонт, Мамонт… Крупный политический деятель.

— Ну да, по этому радио вон говорили: президент банановой республики. Марионетка.

— Что еще говорили? — Глядя на раковину Чукигека, он вдруг заметил, что изнутри она похожа на беззубый младенческий рот.

— Политика Мамонта — политика колониализма. И еще… сейчас, сейчас. А, вот! Мамонт, этот злобный карлик, отщепенец, матерый уголовник и рецидивист… Рецидивист, еще в прошлом прославившийся черными делами.

— Беситесь, тираны! Знаешь такую песню?.. Не знаешь. Ну и правильно, тебе повезло. — "Сам ты злобный карлик!" — Мамонт увидел себя: вот он, маленький, сидит на дереве в джунглях, скалит острые, как у шимпанзе, клыки.

— Ты теперь политик, дядя Мамонт, терпи, так положено. Еще вот интересное…

Почему-то только сейчас Мамонт заметил, что пацан все-таки немного пьян:

— Ладно, хватит. Давай, лети в свою Америку, повторяй подвиг Чкалова, — Он пододвинул к себе большую деревянную лохань.

"Извольте сожрать этот изысканный салат из молодых побегов бамбука, ваше превосходительство!"

"Пейзаж в окне!"

Под пальмой лежит в пыли, откуда-то взявшаяся здесь, незнакомая сука. По ее лиловому брюху ползают черные щенки. Собака равнодушно зевает, иногда вздрагивает и замирает, осмысляя укусы блох. Над ними, на стволе, — эмалированная вывеска "Резиденция губернатора Мамонта" Ниже- еще три такие же надписи: по-английски, японски и, кажется, по-китайски.

Поедая салат, он будто увидел себя со стороны: одинокий, потертый жизнью, немолодой мужик… — "Ест свой сиротский салат…"

"И причем постоянно!.. Распутник — это тот, кто не знает своего пути. Куда я опять иду?"

Втроем они шли по колено в воде, отодвигая висящие на ветвях (или корнях?) высохшие плети морской травы. Наверху квакали какие-то твари.

— Только рыбы еще здесь на деревьях не живут, — заговорил Кент. — Не догадались еще…

— Погоди! — продолжал что-то рассказывать Козюльский. — Чего там ностальгия… Как он говорил: ностальгия — это когда думаешь, что вот вернешься на то же место, и вернется та же жизнь. А по прежней жизни всегда тоскуешь, какой бы она не была. Всегда она лучше кажется — так уж мы устроены. Это не я — это друг мой так говорил, Орест Чебаков, вместе в Ленинграде работали… Нет, не Арест, а Орест. О, о! Вот так…

— А я по этим местам всю жизнь скучал, — сказал Мамонт. — Хотя и не видел их никогда. Наверное, в прошлой жизни я был дикарем и жил где-то здесь. А может и не дикарем даже, а каким-то животным, попугаем каким-нибудь…

Голое, без коры, дерево, отполированное, как мебель. Специально прищурившись, Мамонт представлял, что двигается среди гигантских костей, — ударившись в воде о корень коленом, очнулся.

— …В прошлом году, тоже перед Новым Годом, встретил его, — продолжал Козюльский. — В Ленинграде, на Московском вокзале. Старый, желтый стал, в очках. Решил угостить его, водки взял. На свои. А он отказывается. Ты мне водкой не угрожай, говорит, — меня теперь только денатурат берет или спирт муравьиный…

— А я вчера в городе был, — заговорил Кент. — Смотрю, по Мейн-стриту дружок мой бредет с кульком наркотика. Отдохнули, побалдели от души… — Кент пропел чужим тоненьким голосом, будто кому-то подражая: "Сигары и коктАйли… И кокаин!"

— Хорошая песня, — язвительно заметил Мамонт. — Запиши слова.

— В детстве брал уроки сценического мастерства, — Кент шел, подняв вверх незначительное свое круглое лицо. — Во Дворце Пионеров. Вот теперь сказалось… Глянь, гадость какая! — вдруг перебил он сам себя. — Мамонт, смотри: у тебя над головой. Ящерица, говорю. И здоровенная такая.