Джойс Кэри - Из первых рук

Я сообразил, что не могу тратить время на удовольствия. Человеку в моем возрасте следует торопиться с работой.

У меня оставалось два шиллинга шесть пенсов из тюремных денег. По моим подсчетам на ночлег, харчи и рабочие материалы надо было пять фунтов. Не хватало четырех фунтов семнадцати шиллингов и шести пенсов. Раздобудем у друзей. Но когда я стал перебирать своих друзей, оказалось, что я должен им куда больше: больше, чем они могли дать мне.

Солнце раскололось сверху на языки пламени; туман местами поредел, проступили изломанные серые линии, как трещины во льду весной. Начало прилива. Змий разорван. Изумруды и сапфиры. Вода как лак. Медленно плывут золотые лоскутья листьев. Золото — умный металл. И тут солнце вдруг прожгло дыру в другом месте, сбоку, и выстрелило лучом прямо в новую вывеску «Орла и ребенка», возле завода моторных лодок.

Знамение, подумал я. Прощупаю Коукер. Мы с ней старые друзья. Надо же с кого-то начать. Говорят, она попала в беду. Но я тоже попал в беду, а люди в беде, говорят, скорее помогут друг другу, чем те, у кого все в порядке. И чему тут удивляться? Ведь тот, кто тащит из ямы другого, легко может свалиться в нее сам. А горемыка рад посочувствовать чужому горю. Жалостливая душа. Ему милей ваши слезы, буу-буу, чем улыбка миллионера, писанная сливочным маслом на вывеске дантиста.

Коукер служила в «Орле» буфетчицей. Рост — пять футов, в ширину — три. Лицо что морда мула, только глазки маленькие и голубые. Цвета денатурата. «Орел» стоит на берегу Темзы, и сюда заходит разный сброд. Надо видеть, как кубышка Коукер выкидывает за дверь шестифутового верзилу. Рукой за шиворот, ногой в зад, только искры сыпятся, как от новой подковы. Рука у Коукер маленькая, но тяжелая. Чугун. Жизнь ее не балует. Туловище у нее длинное, ноги короткие, а терпение еще короче.

У входа в «Орел» болтались три каких-то субъекта, ждали, когда откроется бар. Я спросил:

— Что, правда, Коукер попала в беду?

Но они были нездешние. Пришли откуда-то на барже с гравием. Они не знали Коукер. И тут я увидел, что она идет к «Орлу» с сеткой в руках, а в сетке — вязанье и шлепанцы. Портативный уют. Я улыбнулся и приподнял шляпу, снял ее совсем.

— Привет, Коукер. Вот я и снова здесь.

— Уже вышли? Я думала, завтра.

— Вышел, Коукер. Рад тебя видеть. Мне, должно быть, нет писем?

— Вы зачем пожаловали? Отдать мне долг? — сказала Коукер с таким видом, что я сделал шаг назад.

— Не волнуйся, — сказал я быстро. — Получишь все, до последнего пенни. Откуда мне было раздобыть деньги в тюрьме?

— Будто вы на воле пытаетесь это сделать. Но больше не ждите.

— Само собой, Коуки.

Но Коукер завелась на полный завод. На всю пружину. Сжала кулаки, того и гляди стукнет. Я отступил еще на шаг.

— Где этот ваш юрист, который должен начать дело? Вы уже всем раззвонили о нем. Теперь, когда вас выпустили, люди, поди, захотят получить с вас свои денежки.

— Да получишь ты свои деньги, еще и с процентами.

— А как же! — И она вставила ключ в замочную скважину. — Четыре фунта четырнадцать шиллингов. Уж я об этом позабочусь. В среду иду к этой женщине за свидетельскими показаниями. И вы со мной. И если вы водите нас за нос, полиции снова будет работа.

Три типа глазели во все глаза — но что до них Коукер? Люблю Коукер. Ей на все плевать.

— Конечно, я пойду с тобой, Коукер. И мы получим показания. И деньги. Тут и спору нет.

Коукер отперла и вошла. Я двинулся было за ней, но она прикрыла дверь, оставив щелочку дюймов в шесть, и сказала:

— Закрыто.

— Я посижу в коридоре.

— Где ваши носки?

— К чему они мне?

— От меня вы носков не дождетесь. Так что выньте их из кармана.

— Можешь обыскать меня, Коукер.

Коукер задумалась, выставив нос в щелку двери. Глянула, словно синица сквозь изгородь. Затем сказала:

— Хорошего вы сваляли дурака. Ну на кой вы ему угрожали?

— Что делать, Коукер? Вышел из себя. Вспомнил, как меня обдурили. Я от этих мыслей всегда на стену лезу.

— Вам еще повезло: отделались одним месяцем.

— Да, тюрьма пошла мне на пользу. Я поостыл. Ну, полно, Коукер. Я посижу в коридоре. Не обязательно поить меня чаем.

— Вам известно, когда мы открываем? Так не забудьте — среда, в девять. И держитесь подальше от телефона. — Она захлопнула дверь.

Все. Странно: чего ей вдруг так приспичило получить с меня деньги? Плохой признак. Теперь у дверей толклось человек шесть-семь. Скоро откроют. Я сказал одному из них:

— Похоже, насчет Коукер не врут. Она переменилась.

— П-прошу прощения?

— Н-неважно, — сказал я, невольно заражаясь.

Я его узнал. Зеленые глаза. Соломенные волосы. Большой, широкий, как у теленка, нос. Школьник. Фамилия, кажется, Барбон. Ходит в булочную рядом с моим старым домом. Выпускной класс. Болтает о Рескине и Марксе. В руках у него был ранец. Что это он делает у пивной? — подумал я. Но тут нос его порозовел, и он сказал:

— Мистер Дж-джимсон!

— Верно, — сказал я. — Я мистер Дж-джимсон.

— Я б-беседовал с вами один раз, на прошлое Рождество.

— Как же, как же. — Хотя я, конечно, ничего об этом не помнил. — Помню, помню. Весьма поучительная беседа. Как дела в школе? — И я двинулся прочь.

— Вы сказали, что Уильям Б-блейк — величайший художник на свете.

— Неужели? — Мне не хотелось вступать с ним в разговор. За душой у него ничего, кроме слов. Задаст кучу вопросов, а отвечать ему — все равно что горохом об стенку. — Прошу прощения, тороплюсь, — сказал я. — Очень занят. — И дал ходу.

Солнце расплавилось. Границы его исчезли. Прилив в полном разгаре: вода сверкает, как пиво в бутылке. Полно пузырей, и каждый из них — электрический фонарик. Туман скучивается в пухлые шары облаков; белое и синее — дрезденский фарфор. Фламандские ангелочки Рубенса делла Роббиа {3} 3 Автор соединяет фамилии двух художников. . Одно облако, большое, сверху, свернулось калачиком, нос к коленям, вроде той маленькой мраморной женщины, которую Добсон сделал для Куртолда {4} 4 Добсон Фрэнк (1888—1963) — современный английский скульптор. Галерея Института Куртолда (Курто) в Лондоне славится небольшой, но прекрасной коллекцией современной живописи. . Красотка. При мысли о ней я чуть не пустился в пляс. Так и ложится в ладонь. Гладкая и округлая, как крикетный мяч. Классика. Шедевр.

С того места, где я стоял, мне была видна моя мастерская — старый сарай для лодок у самой воды. Крыша кое-где прохудилась, но я был рад, когда заполучил его. Моя беда — слишком большие картины. Последняя из них, «Грехопадение», двенадцать футов на пятнадцать, а для такой картинки не найдешь настоящей кирпичной студии дешевле, чем за две сотни фунтов в год. Так что я рад был заполучить этот сарай. Тем более с чердаком. С одного края я снял перекрытие, получилась прекрасная стена семнадцать футов высотой. Когда я приколотил холст, он всего на два фута не доставал до полу. Как раз то, что надо. Я предпочитаю, чтобы мои картины были выше уровня, доступного для собак.