Владимир Заманский - Записки старого киевлянина

Мои мучения закончились тем, что я обманул комсомол, как обманывали военкомов юные добровольцы в период Великой отечественной войны, когда шли на фронт несовершеннолетними. Я поступил в комсомол за две недели до своего дня рождения. Дальше терпеть не было сил. На собрании я ответил на все вопросы старших, которые гоняли нас по уставу комсомола и непременно спрашивали, кто секретарь коммунистической партии Франции? А Италии? А кто генеральный секретарь Монгольской народно-революционной партии? В ответ на этот вопрос Ким Меламед рявкнул: «Генералиссимус Цеденбал!» Но тут же исправился: «Ой, нет, генералиссимус - это Чан Кайши». Кимку великодушно простили.

Пройдя чистилище, мы с трепетом вошли в райком на улице Артема и стали ждать минуты, когда нам пожмут руки и вручат комсомольские билеты. Но процедуру пришлось отложить на целых 60 минут. Вытерпеть еще один час было выше наших сил, но пришлось. По райкому пронесся подземный гул, дрогнули стены: едет сын Хрущева.

Он тоже должен был получить комсомольский билет. И я своими глазами увидел, как комсомольская девушка из отдела учета старательно вывела в документах: Хрущев Сергей Никитич. Могла ли она даже в страшном сне вообразить, что сын первого секретаря ЦК КП(б)У вырастет, выучится на ученого и уедет из Страны Советов в страну империализма, чтобы там жить и работать…

Сергей Хрущев, необыкновенно похожий на папу, хотя и не в папу худенький, приехал со своими одноклассниками, вел себя скромно и тихо, тоже волновался. Разумеется, его пригласили на бюро первым. Потом комсомольские билеты получили его спутники, а уж потом - мы. Хотя мы приехали раньше и по справедливости первыми должны были пригласить нас.

Впрочем, все это забылось, когда в левый (ближе к сердцу) нагрудный карман мы положили красные книжечки, а на грудь прикололи красные значки. Скромный значок вместо кричащего красного галстука - как это поднимало меня в моих же глазах и в глазах тех несчастных, которые родились в самом конце года. Они топтались в коридоре, когда мы на наших комсомольских собраниях «решали вопросы» нашей комсомольской жизни.

Потом я подрался с Дэвиком Разинским. Почему подрался - забыл, кто победил - тоже не помню. Но никогда не забуду, что меня вызвали, не пригласили, а вызвали, на бюро райкома.

Теперь я уже не мог обманывать комсомол. Я должен был говорить ему правду, пусть даже самую горькую. Я обязан был соблюдать одно из важнейших требований, предъявляемых к комсомольцу уставом ВЛКСМ, - быть самокритичным.

И я самокритично взял на себя всю вину, даже несколько преувеличив свою роль в драке. Ибо это недостойно комсомольца - выкручиваться и юлить, не проявляя самокритичности.

Бюро не приняло во внимание мою самоотверженность и без каких-либо переживаний, как бы между прочим, обмениваясь шутками, не понимая, что за драма разыгрывается в моей душе, влепило мне выговор с занесением в учетную карточку - по предложению члена бюро, которого я возненавидел до конца дней своих. Фамилия его была Юхт.

Пусть простит меня господин Юхт, если он жив, и пусть простят меня его родственники, если они прочитают эти строки, но я еще не понимал, что с такой фамилией товарищу Юхту надо было проявлять особенно высокую требовательность и принципиальность, чтобы куда-нибудь продвинуться из бюро райкома комсомола. И я получил выговор.

Это была катастрофа. Как жить дальше? Но надо было жить, и только в 1956 году, когда меняли комсомольские билеты, девушка уже из другого райкома, глянув в мою учетную карточку, с удивлением сказала: «Зачем вы так долго носили этот выговор? Давно снять надо было». И выписала мне новую карточку, уже чистую.

Не понимала комсомолка, что не мог я прийти в райком и сказать: «Товарищи! Я исправился. Я начал иную жизнь! Я никогда больше не буду драться с товарищами по комсомолу. Только с врагами». Это было бы с моей стороны тем комчванством, которое так гневно клеймил товарищ Ленин.

К тому же наши отношения с комсомолом уже стали вполне деловыми: я откупался от него, аккуратно платя членские взносы, а он не обращал на меня ни малейшего внимания.

Но время от времени, перебирая старые документы, я смотрю на свой комсомольский билет и вижу себя таким юным…

Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым. По крайней мере, хотелось бы.

Это случилось зимним вечером 1951 года, когда мы - мальчишки 28-й школы Юра, Изя и я вместе с девочками из 48-й школы Нелей, Аллой и Леной покидали каток на стадионе «Динамо». Зимы тогда были холодными и каток работал до весны.

Собственные коньки - это нашим родителям было не по карману, но коньки «гаги» можно было за копейки взять напрокат в раздевалке стадиона. Малыши катались на «снегурках», которые часто просто привязывали к валенкам веревочкой. Кое-кто из взрослых щеголял «ножами» - так назывались настоящие беговые коньки.

Темными вечерами на стадионе в свете прожекторов и под звуки музыки волшебно кружился снег. Мы катались до онемения ног. Иногда бегали поодиночке, но вообще-то предпочитали летать по льду, взявшись за руки. Прикосновения теплых рук наших спутниц - это волновало и рождало смутные надежды.

Наши отношения с девочками были романтическими, но не более того. Директор 48-й школы Нина Николаевна, гениальный педагог, носила наглухо закрытые платья с высоким воротником. Ее 48-я школа считалась экспериментальной. Эксперимент заключался в том, что здесь учились мальчики и девочки. Остальные городские школы были «раздельными», эта - «смешанной». Тогда это было довольно смело, при жизни Сталина всё подгоняли под дореволюционные стандарты, в том числе белогвардейские погодны и гимназические формы. Вождю это нравилось. Школьницы носили коричневые платьица с черными в будни и белыми в праздники фартучками. Честно говоря, эта форма, ненавидимая девочками, была красивой и продержалась очень долго.

Не допускалось никаких вольностей в прическах. Заплетались две косички, порою довольно жалкие, лучше было бы стричься. Хвостик правой косички прикреплялся черным бантиком к корню левой, а хвостик левой - к правому корню. Так продолжалось до выпускного бала. Девчонки наглели и делали себе нормальные прически.

В десятом «а» 48-й школы среди толпы девочек был только один мальчик. Классная руководительница, Ася Ароновна, тоже замечательный педагог, держалась от экспериментов подальше. Может, потому ее ученицы сдружились с нами, босяками из 28-й. Дело дошло до того, что когда одного из босяков, а именно меня, попросили поискать себе какую-нибудь другую школу, подружки походатайствовали обо мне перед своим директором, и Нина Николаевна великодушно взяла меня в свою школу, о чем, возможно, впоследствии пожалела.