Владимир Заманский - Записки старого киевлянина

А однажды на сцену Дома учителя вышли два молодых и никому не известных эстрадника. Один - в рабочем комбинезоне, второй - при галстуке. Тот, что поменьше - электромонтер по кличке Штепсель. Второго звали Тарапунька. Это были незабвенные Юрий Тимошенко и Ефим Березин. Монтер Штепсель установил на столе у Тарапуньки несколько телефонов, поскольку тот стал начальником, и одного телефона ему было мало. Но разговаривать было не с кем, и он стал названивать кому попало и молоть всякую чушь. Это было так смешно, что публика лезла под стулья, у меня болел живот от хохота. Под конец Тарапунька дозвонился до самого себя, Штепсель вышел из-за кулис и позвал его к другому телефону. Артисты ушли под рев зала.

Уже много позже, когда они стали знаменитостями, номер отсняли на кинопленку. Было смешно, но совсем не так, как в ободранном зале Дома учителя.

Через много лет к нам на телевидение пришла на работу дочка Березина, милейшая девочка. Как-то веселой компанией мы пришли к ней домой. Папы не было, нас приняла мама. Я сразу сказал, что пиво будем пить на кухне. «Ну, зачем же! - сказала мама с консерваторским образованием. - Идемте в комнаты». В комнатах стояла немыслимая по тем временам мебель, обитая немыслимой тканью. Влажная бутылка пива выскользнула у меня из рук, ударилась о столик и не разбилась, а взорвалась, залив мебель такой пеной, словно это был огнетушитель. «Ничего страшного», - сказала деликатная мама, увела нас на кухню и в комнаты уже не выпускала.

С Тимошенко я познакомился примерно в то же время. Наши дети учились в одном классе, и Юрий Трофимович объявил нас братьями по классу. Это был необыкновенно остроумный человек и изумительный рассказчик. От его устных импровизаций даже искушенная публика помирала со смеху. Хотя говорил он, например, о том, как в доме отдыха познакомился с бывшим партийным, потом советским, и, наконец, профсоюзным работником. Появись этот рассказ в печати, он был бы вовсе не смешным. Но подобно тому, как царь Мидас все обращал в золото, так Тимошенко делал смешным все, к чему прикасался.

Правда, тогда уже и сама жизнь стала не трагической, как «в ревущие сороковые», а по-хрущевски и по-брежневски комичной.

9 марта 1953 года страна прощалась со Сталиным. Вождь всех народов и корифей всех наук временно упокоился в мавзолее рядом с Лениным. Через три года Сталина вынесли из мавзолея и разоблачили культ личности.

Я всегда рассказываю, что от культа личности пострадал дважды. Впервые - в 1947 году, когда учился в четвертом классе 25-й школы. Это была мужская школа, что означало абсолютное отсутствие для нас, мальчишек, каких-либо сдерживающих центров. Вследствие этого на одной переменке подрались Сорока с Гофштейном.

Додраться или, как мы тогда говорили, «достукаться» до конца переменки они не успели, и разрешение конфликта было перенесено «на после уроков».

Будучи ребенком начитанным и склонным к сочинительству, я быстро накатал объявление, где сообщал, что после уроков «состоится драка и стукалка» между Сорокой и Гофштейном. Далее шли условия проведения «стукалки» и правила поведения публики.

Объявление имело оглушительный успех, и кто-то прилепил бумажку на окно в коридоре для всеобщего обозрения.

К концу уроков о драке забыли, но назавтра моего отца вызвали в школу. Предвидя серьезный разговор, он надел ордена и явился к директору.

Директор на фронте не был и потому испытывал перед отцом с его орденами чувство некоторой неполноценности. Тем не менее, директор изложил дело со всей серьезностью.

В те дни школу проверяла комиссия. Она увидела на окне мое объявление и обомлела. Оказывается, рассказал директор, немцы, уходя из Киева, оставили в городе подпольную организацию, имевшую целью терроризировать отличников. Гофштейн был отличником.

- Ваш сын, - сказал директор, - судя по всему, является членом этой организации.

Родители, понимая идиотизм такого предположения, не предприняли ко мне репрессивных мер, но школьная власть поставила вопрос о моем исключении из пионеров и из школы.

Не знаю, как улаживали эту проблему взрослые, но исключать меня все же не стали, только поставили в четверти тройку по поведению и обсудили на собрании.

Прошло шесть лет. Я учился уже в 48-й школе, поскольку из предыдущей меня не то чтобы выгнали, но попросили маму найти для меня иное учебное заведение. «Поскольку ваш сын вдохновитель и организатор всех безобразий».

Это была неправда. Хотя одно безобразие мы с Юркой Потопольским все же учинили. В Киеве открывался футбольный сезон матчем между «Динамо» и «Даугавой». Мы предложили директору Федору Ивановичу гениальный план: в день матча уроки отменить и провести их в воскресенье. Директор выгнал нас вон, и тогда мы с Юркой расставили по периметру школы посты и всех, кто шел на уроки, заворачивали: мол, в полном составе идем на футбол.

В классе остались двое - Витька Водотиевский, его маму вызвали в школу, и Эрик Гросман, отличник.

Остальные, сложив портфели в сарае у Муси Рапопорта, жившего неподалеку от стадиона, пошли на футбол. Матч был неинтересным, но дома нас ждали очень интересные беседы с родителями. Они уже все знали.

К счастью, мы тогда дружили с девчонками из 48-й школы, к тому времени уже не женской, а смешанной, они сказали своим учителям, что я умен и талантлив и они за меня ручаются, и я оказался в новой школе.

1 марта 1953 года мы писали контрольную по математике, которую мне не было у кого списать. Вокруг сидели такие же математики, как я.

Вдруг раскрылась дверь класса, и вошли две не заплаканные, а зареванные женщины - директор школы и учительница украинского языка, она же парторг. Мы обомлели. Никогда и никто не видел их плачущими. Дрожащими голосами, подавляя рыдания, они сказали, что наш вождь и учитель, наш дорогой и любимый товарищ Сталин болен. Он очень болен.

У меня отлегло от сердца: сейчас нас распустят по домам и контрольную писать не будем.

Как бы не так! Учитель, тоже до глубины души потрясенный свалившимся на нас горем, сказал: «В эти дни, ребята, мы, вместе со всем советским народом, должны еще больше напрячь все свои силы и с еще большим усердием выполнять свои обязанности».

Признаться, на товарища Сталина я возлагал больше надежд.

Потом вождь умер, секретарь нашей комсомольской организации Алла Качановская бежала в Москву на его похороны, оставив маме записку, чтобы та не волновалась, «я надела две пары штанов», но была снята с поезда милицией.

Став взрослой, она все-таки уехала. Не в Москву, правда, а в Америку.

Полвека назад, летом 1957 года в Москве проходил шестой Всемирный фестиваль демократической молодежи и студентов. Представьте, и я там был. Правда, не делегатом, делегатами становились специально отобранные ребята, но когда Хрущев решил собрать в Москве 34 тысячи иностранцев из 131-й страны (ни до, ни после фестивали не собирали столько народу), я страшно возжелал хотя бы увидеть настоящих иностранцев, хотя бы посмотреть, какие они. Тем более что немного говорил по-французски, а в школе как-никак учил английский. До этого иностранцев я видел только в качестве немецких военнопленных.