Олег Лукошин - Человек-недоразумение

Покуривая, Саныч стоял рядом и обозревал окрестности.

— Адвентисты седьмого дня, что ли? — презрительно кивнул он в сторону тусовавшейся у своего собственного лотка кучки молодёжи.

— Вроде бы Свидетели Иеговы, — поправил я его.

— Та же самая дрянь, — поморщился партийный босс. — Лучше православия нет на свете религии. Хотя сам я атеист. Но русским людям без православия нельзя, это суровая религия, а потому дисциплинирует.

— Я тоже атеист, — сказал я для чего-то.

Круглов на эти слова не отреагировал. Задумчиво смотрел не на сектантов уже, не на дома и машины, а куда-то в далёкую-предалёкую даль, светлую и величественную, статную и счастливую, отчего взгляд его сделался туманным и грустным.

— Паства, Володь, — вдруг без предисловий сменил он тему, — это очень важно. Ты, может быть, даже и не представляешь, насколько это важно. Ты вот, я гляжу, одиночка по жизни, экзистенциалист какой-то. Так мне кажется. А без паствы, если хочешь что-то в этой жизни изменить, никуда. Один человек слаб, один он ничто совершить не способен. Ему нужны те, кто пойдёт за ним, кто будет готов пожертвовать собственным временем, здоровьем и даже жизнью. Со стороны может показаться, что связь между лидером и его сторонниками на обмане основана, на каком-то несправедливом подчинении, но это не так. Паства просто так не даётся, поверь мне. Если ты никто, никто за тобой и не пойдёт. Даже одного человека повести за собой не получится, если нет в тебе соответствующего дара. Любое лидерство — оно от бога. Я сильно изменился и жизнь свою изменил, когда понял это. Кто я раньше был? Да никто! Слесаришка на заводе, кусок говна в проруби. Получил инвалидность — и выкинули меня на обочину, и никому я больше стал не нужен. Ни государству, ни собственной жене с детьми. Но, слава богу, жила внутри искра, самообразовываться стал, книги читать, думать на разные темы. И понял, что не для тупого однообразия я в этот мир пришёл. Что изменить мне его предназначено. Самой главной проверкой стало именно это — умение вести за собой. И оно у меня нашлось, Володь, нашлось! Вот когда обрёл я паству, стало мне ясно, что гожусь кой на что.

Рассуждения его в тот момент показались мне скорее забавными, чем глубокомысленными и заслуживающими внимания, хотя слова про паству в подкорку всё же забрались, а высказывание о предначертании к изменению мира и вовсе проскочило по мозгам шершавым поршнем — слишком похожим на мои собственные мысли оказалось оно, а всякая похожесть с другими людьми всегда пугала и раздражала меня. Впрочем, тогда я не был склонен к рефлексии по поводу этих слов и постарался пропустить их мимо ушей, что почти удалось.

Саныч, высказавшись, вдруг как-то резко потерял ко мне интерес. Прихрамывая, прошёлся вдоль лотка, перекинулся парой слов с Людой (про которую, кстати, говорили, что она его любовница — вполне возможно, что так оно и было) и прежде чем сесть в машину бросил нам:

— Готовьтесь к митингу. В субботу в Реутово у здания администрации проведём.

— Всегда готовы, — с дураковатой интонацией ответил Евграфов и отдал боссу пионерский салют.

Митинг тот нам удалось провести лишь через год с лишним. Что-то постоянно мешало. То флаг терялся, то у людей настроения не было, то погода подводила. Митинг, а точнее шествие по городу с развёрнутыми фашистскими знамёнами, в чёрных рубашках, с периодическим вскидыванием рук и криками «Зиг хайль!», был голубой мечтой Саныча. Его угнетало однообразие и бездействие, деятельная натура противилась подпольности, жаждала публичности и ярких эмоциональных всплесков. Сейчас я понимаю, что Круглов был по натуре своей самоубийцей, и шаг этот в сторону фашизма стал для него, по сути, сознательным расставанием с жизнью.

Чёрт возьми, неужели я тоже такой и все метания мои — поиски выхода (а значит, смерти) как бегства из этого мира и предложенных им обстоятельств?

Хромой, в чёрном костюме с отливом, чёрной же рубашке и даже чёрном галстуке, не говоря уже о чёрных ботинках, начищенных и похрустывающих, Круглов вышагивал впереди нашей колонны по улицам Реутова к зданию городской администрации. День, помню как сейчас, был солнечный, но не жаркий. По крайней мере, наши чёрные рубашки неудобств нам не создавали — мы не потели в них. Так как из-за хромоты Саныч передвигался небыстро, всем нам приходилось подстраиваться под него, шевелить конечностями помедленнее, а то и вовсе маршировать на месте, чтобы идущие в первом ряду не ткнулись ему в спину. В числе этих самых впереди-идущих значился и я. Вполне вероятно, что на роду мне написано быть знаменосцем — красиво размахивать над головой стягами и возбуждать тем самым людей на свершения и подвиги.

Опыт у меня уже имелся, так что с красным знаменем, в центре которого в белом круге красовалась чёрная свастика, я справлялся умеючи и даже мастеровито. Почему-то сразу, без разговоров и сомнений, эту ответственную миссию поручили мне. В глубине души я подозревал, что произошло это лишь потому, что знаменосцу в подобных шествиях могло достаться больше всех, но лишь обрадовался возможности в очередной раз доказать окружающим, а в первую очередь себе, что я не трус.

— Не бздеть, парни! — напутствовал нас перед выходом в город Саныч. — Разрешение мной получено, менты нас не тронут. А у местных антифашистов кишка тонка на нас кулачки поднимать.

Местными антифашистами, а я уже имел о них кое-какое представление, числилась гопническая молодёжь, которая то ли ради забавы, то ли действительно из сознательных антифашистских побуждений любила отлавливать реутовских членов НСПР и пинать их ногами. Иногда в отместку фашисты отлавливали гопников, но это происходило реже. Объективно говоря, в честном противостоянии силы были не равны, гопники отметелили бы нас за милую душу. Могучими плечами и не менее могучими ряхами гопники однозначно нас превосходили.

Мы бодро прошли пару кварталов. Встречающиеся прохожие взирали на нас несколько испуганно, но в целом равнодушно, что было, в общем-то, странно — настоящих шествий со знамёнами партийцы не устраивали ни разу. Может быть, людям просто не до этого было, может быть, они уже воспринимали всё это как естественное продолжение сгущавшегося в стране с каждым днём абсурда?

После пятнадцати минут молчаливого шествия Круглов дал знак, и в колонне забили в барабаны. Поначалу Саныч предполагал — так он нафантазировал — что в барабаны будут бить не меньше дюжины человек, но барабанов он нашёл всего пять штук, один из них оказался порванным и совершенно негодным к исполнению своих обязанностей, у второго отсутствовали палочки и ничего подходящего вместо них не нашлось, так что зазвучали в тот день лишь три. Парней, согласившихся бить в барабаны, нашли с трудом. Все, едва им заикались о подобной перспективе, тотчас же начинали отказываться, ссылаясь на отсутствие слуха. В конечном итоге Круглов лично приказал стучать в барабан трём недавно принятым в партию новичкам и вопрос этот закрыл. Они забарабанили, но как-то несогласованно, нечётко. Не впечатляюще звучала эта дробь.