Олег Лукошин - Человек-недоразумение

— На дальняк мне, — орал, — срочно!

Неохотно и совсем не так скоро, как требовалось, мент дверь всё же открыл и сводил меня в туалет. Штаны остались чистыми.

За пятым пришёл шестой день, за ним седьмой и восьмой… Прибывающие в камеру люди рассказывали интересные вещи: мол, Белый дом штурмом брали. Типа, вся эта парламентская тусня забаррикадировалась там, а Ельцин, не будь дурак, из танковых орудий по ним палить стал. Народ, надо сказать, об этом поступке президента отзывался уважительно. Парламентские брехуны у простых людей вызывали ещё больше неприязни, чем президент. Хотя, честно говоря, это такие продвинутые неврастеники, как я, Ельцина с самого начала невзлюбили, а в народе он какое-то время, в первые годы своего правления, некоторым уважением пользовался. Да и вообще, проявление силы русскому человеку приятно.

Я все эти новости воспринимал невнимательно, заторможенно, через призму вновь обретённой свободы от политических пут. Ни малейшей эмоции, ни единого колыхания рефлексии не пронеслось сквозь моё измученное и разочарованное сознание. Только спустя какое-то время — уж не в самые ли последние месяцы? — смог я привести свои мысли по поводу той осени в некую логическую цельность, сделать выводы, дать оценку (да, вот так помпезно) и порадоваться тому, что судьба в лице ментовской дубинки и голубоглазого красавца-следователя сжалилась надо мной и заперла в самом из надёжных мест, избавив от необходимости пробуждения в себе колючих, насаждённых извне стремлений к воинствующему самоутверждению.

На десятый день меня всё же отпустили. Я был истощён, меня мутило от голода, тело неистово зудело, и наверняка от него исходила сильнейшая вонь, которую сам я, слава богу, уже не воспринимал.

Камера открылась, в проёме показался дежурный мент и назвал мою фамилию.

— Придурок, выходи! — весело позвал он меня. — Отсидел своё.

— Почему это придурок? — удивлённо и обиженно спросил я.

— Да пришли на тебя документы, — улыбался мент. — Ты психбольной, оказывается. Зачем нам такой нужен?

Мне почему-то подумалось, что сейчас меня попросят где-то расписаться (возможно, это будет подписка о невыезде), предупредят, что вызовут на допрос или там на суд в качестве свидетеля, а возможно, захотят депортировать в ближайшую психиатрическую больницу для продолжения лечения, но ничего подобного не последовало. Просто решётчатая дверь, отделявшая обезьянник с камерами от остальной части отделения, открылась и мне кивком указали на выход. Свободен, мол.

Едва я отошёл от ментовки на десять метров, как меня догнал человек в кожаной куртке. Да, тот самый. Специально меня поджидал, что ли? Я неслабо напрягся.

— Ложкин ведь? — спрашивал он, внимательно заглядывая в глаза.

— Ну, — буркнул я.

— Чего не признался, что ты из Реутова? — улыбался человек.

Я мрачно молчал.

— А впрочем, молодец. Сообразил, как себя вести. Большинство-то ваших сроки получило.

Я ждал — чего же он от меня хочет.

— Мне вот что тебе сказать надо…

Я напрягся ещё больше. Нехорошо звучал его голос. Только свободным себя почувствовал, и вдруг новые перипетии замаячили.

— Ты в Реутово больше не возвращайся. Не надо. И со своими встречаться не пытайся. Евграфов копыта откинул, так что о партии можно забыть.

— Умер? — как бы удивился я, хотя в то время меня ничего не могло удивить.

— Да, повесился. В «Матросскую тишину» его поместили, — криво улыбнулся странный собеседник, — ну, и сдали нервы.

Сказано это было чрезвычайно многозначительно.

— Ты, я знаю, тоже там активистом каким-то был. Придётся умерить активность, тебе мой совет. А лучше уезжай куда-нибудь подальше. И лицо моё, — добавил он особенно жёстко, — напрочь забудь. Понял? Иначе пожалеешь.

Я кивнул.

В Реутово всё же заехать пришлось. За документами и деньгами. Хоть поел там по-человечески да помылся.

Затем, вернувшись в Москву, купил билет на поезд. Хотелось уехать действительно подальше, поэтому взял до Омска. Надо бы до Владивостока, но денег не хватило.

— Встава-а-ай, прокля-а-атьем заклеймё-о-онный!!! — завопила с утра пораньше Агния.

Да и было ли это вообще утро? Скорее всего, самый разгар ночи. Эта баба ухо со ртом путала, а день с ночью — и подавно. Я тяжело разомкнул веки, лишь на мгновение, а затем снова закрыл их и прижался плотнее к батарее. Просыпаться не хотелось. Вообще, в принципе не хотелось. До самого конца жизни. Вот так лежать и лежать, пребывая в сладкой неге сна, — это весьма неплохой вариант для коротания отпущенного на земле времени.

Демьян тоже не поднимался. Агния пропела ещё несколько строк из «Интернационала», а когда дошла до «смертного боя», рассердилась и принялась отвешивать по бокам полюбовника пендали. Тот закряхтел и заворочался.

Приподнявшись на руках, Бедный прижался спиной к стене. Тело слушалось его плохо. Невидящими глазами он обозревал наше подъездное лежбище и, казалось, в очередной раз не понимал, что он здесь делает, в какой момент сука-жизнь подкинула ему, знаменитому пролетарскому поэту, заковыристый фортель в виде бездомного и безутешного существования. Барто, вот та, хоть и была не менее знаменитой поэтессой, окружающую реальность воспринимала адекватно, неизменно позитивно, неизменно с энтузиазмом и каждое утро своей жизни встречала песней. Она присела перед возлюбленным на корточки, заворковала над ним, со смехом целовала в небритые щёки и пыталась просунуть ладонь под ушанку, чтобы погладить Демьяна по сальной и горемычной головушке.

Приехать в Омск в самый канун зимы, как я сейчас понимаю, было не самой лучшей идеей. Да что там говорить, скверная это была идея. И откуда она только свалилась на меня? Я безуспешно пытался устроиться журналистом в местные газеты, но их редактора жопой чуяли во мне подозрительную личность с тёмным прошлым и, не отказывая напрямую, предпочитали тянуть с окончательным ответом. В одной из газет мне даже дали задание — в качестве проверки моих способностей — оно заключалось в посещении местного реабилитационного центра (он оказался детским домом для инвалидов и даунов), где некий предприниматель проводил благотворительную акцию. Предприниматель отыскался щедрый и преподнёс в дар обездоленным детям холодильник и комплект мебели — сколько-то кроватей и столов. Я написал всё как есть и даже сдержал в себе желание поизмываться над мордатым, туповатым (судя по его приветственной речи на церемонии), но в целом душевным и не шибко раздражающим мою ранимую натуру бизнесменом. Заметку мою взяли, через несколько дней она вышла, почему-то под другой фамилией, что меня никак не возмутило — ну, значит, так надо, решил я. Главный редактор, стройная, но увядающая женщина под пятьдесят, торжественно, видимо полагая, что безумно обрадует меня, предложила мне сотрудничество. Оно заключалось во внештатной работе. Я перспективе такой не обрадовался, потому что, поработав два года корреспондентом хоть и в завалящей газетёнке, всё же понимал, что внештатники ни хрена ничего не получают, потому что их материалами лишь забивают пустоты на полосах, то есть печатают крайне редко. На деньги от внештатной писанины жить нельзя. Мне нужно было в штат.