Олег Лукошин - Человек-недоразумение

К счастью — их или своему собственному — никого из этой шушеры я до сих пор не нашёл и даже не пытался найти.

В течение нескольких последующих часов я, распятый на кресте и терзаемый лесным гнусом, вслушивался в истеричную симфонию человеческой паники, выдаваемой за торжество справедливости. Сектантики носились по скиту, дурью, но как-то радостно и возвышенно орали, по всей видимости собираясь сниматься с насиженного места. Деревья закрывали мне обзор, я не мог видеть этой вакханалии псевдообсвобождения, но звуки долетали до меня в изобилии.

Через пару часов они отчалили. Техника к тому времени насчитывалась у нас в скиту в количестве трёх экземпляров: небольшой тракторишка для огородных работ, к нему можно было подсоединить такой же небольшой кузов, старый «жигуль»-«шестёрка» для деловых поездок по окрестностям и такой же старый мотоцикл с коляской «Иж», неизвестно для чего приобретённый — скорее всего, для раздолбайски-озорного катания по деревенским окрестностям, именно это занятие вне зависимости от времени года пребывало в числе наиболее любимых в нашем поселении.

Техника эта даже при желании не могла вместить всех членов коммуны: хоть количество наше к тому времени и значительно уменьшилось, но все бы по-любому не влезли. Видимо, кто-то отбыл пешкодрапом — да, вот так им не терпелось забыть и проклясть это благостное место. Объективно благостное, я здесь тоже горя хлебнул, но природа там всё равно замечательная — вот как-нибудь, будет время, выберусь туда в турпоход.

После того, как затихли голоса, до меня донёсся запах гари. С каждой минутой он усиливался, уже отчётливый мутно-сизый дым струился сквозь стволы деревьев со стороны скита — думать тут было нечего, недоумки подожгли Лучистую. Жалел ли я в тот момент об этой алтайской деревеньке, ставшей мне на четыре с половиной года домом родным? Да вряд ли. Я и сейчас о ней ни капельки не жалею. Нет у меня привязанности к местности, лёгкий я человек и по-настоящему лучистый, чтобы прирастать корнями к земле. Пожалуй, я был лишь поражён такой жестокостью, проявленной уже не ко мне лично, а к бессловесным бревенчатым домам.

Пожар, надо сказать, оказался мне в тот момент на руку. Потому что я с ног до головы был обсижен лесным, изголодавшимся по свежей пище комарьём, который истово, во все свои прожорливые глотки выкачивал из меня кровушку.

Я много переоценил в жизни после тех событий. Изменилось не только моё отношение к туалетам, но в гораздо большей степени — к насекомым. Вы, наверняка не больно-то уважающие комаров, даже представить не сможете ту степень омерзения, которую с тех пор испытываю к ним я. Любой, даже самый отдалённый и едва уловимый, комариный писк помимо моей воли превращает меня в буйного шизофреника: я вскакиваю с места, начинаю кричать и махать руками, сворачиваю в мухобойку любой имеющийся под рукой предмет, пусть даже и вовсе не гнущийся, и охочусь за этим визгливым созданием до тех пор, пока не удовлетворюсь видом его расплющенного тельца. После того дня в лесу я поклялся, что умерщвлю не меньше миллиарда комаров — лишь тогда я смогу считать себя отомщённым. Я всё записываю: на данный момент мной убито чуть больше трёхсот тысяч. Немного, да, но вся жизнь ещё впереди, месть продолжается, мерзопакостные комары, знайте, что, пока я жив, не будет вам покоя! В моём лице вы получили самого жуткого и целенаправленного убийцу.

Из-за отвращения к комарам я никогда не соглашаюсь выступать летом на открытых площадках — все денежные курорты Черноморья в пик сезона, увы, не для меня. Я появляюсь там только осенью, зимой и весной. Должно быть, мне никогда не разбогатеть из-за этой патологии, но против собственной натуры, увы, не попрёшь.

Я выл на этом кресте, я брыкался и матерился, я тряс, насколько это было возможно, головой, чтобы отогнать полчища комаров, но те, понимая, что я спутан и доступен, умудрялись кусать меня без малейшего перерыва. Немного легче стало после того, как я начал безудержно кричать. Боль уходила в крик и придавала некоторую бесчувственность мясу. Боже, как это омерзительно, когда по тебе ползают сотни комаров! Словно поймавшие юную девственницу сладострастные и до предела уверенные в собственной безнаказанности мужики-насильники — они знают, что их жертве никуда не деться, они наслаждаются моментом, они смакуют эти бесконечные мгновения счастья, что вдруг просто так, ни с того ни с сего, подарила им не особо благосклонная до этого комариная судьба. С каждой минутой их всё больше, они сбиваются на запах и на будоражащий крик истерзанной жертвы, они входят во вкус, они начинают драться друг с другом за каждый миллиметр твоего тела, их посещает трепет и экстаз, они уродливы и звучны.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — орал я на всю грёбаную Вселенную, проклиная её и жаждая разорвать этим криком на миллиарды разноцветных фантиков. Гадкая Вселенная не реагировала. — Ведь я могуч, — взывал я к небесам, — мне подвластно всё в этом мире! Я хочу уничтожить его разом! Чтобы не было! Ну если не его, так этих комаров. Господи! — вспомнил я об отрицаемом мною боге. — Ну почему же ты оставил меня одного, почему ты покинул меня! Неужели я так противен и гадок тебе? Неужели я настолько не вписываюсь в твои схемы, что ты больше не собираешься терпеть меня?!

Это было абсолютное падение. Полное и бесповоротное проявление слабости. Я признал, пусть всего лишь на какой-то час, кого-то, кто якобы есть надо мной, — я жалкий трус, мне нет прощения.

Когда дым с пожарищ стал плотно обволакивать меня и комары разлетелись, я уже не взывал к богу. Так что не надо думать, что это он спас меня тогда. Нет, это слишком наивно. Если бы он был, ему было бы на меня глубоко насрать, — он даже в своём нафантазированном человеками образе редчайшая сволочь — но его нет, потому и помочь он никому не может. Кроме всего прочего, дым оказался спасением лишь в самые первые минуты. Спустя какое-то время я сам начал задыхаться. Видимо, с изб огонь перекинулся на деревья, и пожар неумолимо, яростно, стремительно приближался ко мне.

Не спрашивайте меня, как я освободился от верёвочных пут. Мне и самому это не вполне понятно. Впрочем, я не думаю, что произошло какое-то чудо. Скорее всего, к тому времени я своей непрекращающейся нервной тряской серьёзно ослабил узлы и сцепление гвоздей, которые удерживали крест на осине. В один прекрасный (о, небо, он был действительно прекрасен!) момент крест отделился от ствола дерева, и я рухнул вместе с ним на земную твердь. После падения я почувствовал, что могу освободить правую руку. Дальше всё пошло живее.

Я уже ощущал на лице дыхание пламени, когда полностью избавился от опутывающих тело верёвок. Свобода, чёрт меня подери, в тот момент я понял, что значит эта самая свобода! Я бежал сквозь деревья от наступающего огня, и он не был страшен мне. Я знал, что непременно убегу от него.