Олег Лукошин - Человек-недоразумение

— Замочить его — и все дела! — предложил Гриша Малов, большинство его поддержало, но я осадил жаждущих крови братьев. Почему-то я побаивался последствий этого необдуманного поступка. Да, вот так: такой всемогущий, влиятельный, а побаивался.

Я вышел из дома поговорить с ментом и довольно скоро убедил его в том, что он ошибся и заехал совсем не в ту деревню. Сделав из имевшейся при нём бутылки водки ещё несколько глотков, милиционер замусолил мои щёки поцелуями, но наконец-таки укатил восвояси на дребезжащем, трясущемся и в любое мгновение готовом опрокинуться мотоцикле с люлькой.

Ни он, ни его коллеги к нам больше не заявлялись.

К тому времени я уже успел потерять Юлю. Она умерла при родах, ребёнка тоже не удалось спасти. Наши тётки, принимавшие роды, утверждали, что спасти мать с чадом было попросту невозможно. Наверняка это не так, ведь они не акушеры, единственная акушерка в нашем поселении к тому времени была уже на том свете, это лишь жалкие оправдания, и ничего больше. Тогда я не придал этому событию большого значения: ребёнок — это был мальчик — вообще не взволновал меня, его потеря не воспринималась мной как потеря сына, родного, любимого существа, я даже не рассмотрел его как следует — какой-то сморщенный, окровавленный комочек, вот всё, что выдаёт мне память. Некоторая жалость к Юле присутствовала, всё же мы прожили как муж с женой почти три года, это достаточный срок, чтобы тесно сблизиться, либо чудовищно отдалиться: мы не сблизились да и не отдалялись всерьёз, потому что изначально не любили, да даже и не знали друг друга по-настоящему. Всё же нечто похожее на скупую слезу пробилось сквозь сухость век и попыталось прочертить по моей щеке неровную бороздку — я тотчас же смахнул это нежданное проявление слабости и категорически запретил себе испытывать впредь эмоции.

Запрет этот сдержать не удалось.

После похорон я приблизил к себе новую пассию, прибившуюся к нам лишь за полгода до этого бывшую бродяжку, которая упорно отказывалась называть своё настоящее имя и предлагала звать себя Аленький Цветочек. Никто не возражал, именно так, то Цветочком, то Аленькой, звали её в скиту, была она туповата, но добра и умела вытворять в постели всякие дерзкие и забавные штуки. К ней я не испытывал даже тени эмоции, пожалуй, я мог бы с таким же успехом жить вместо неё и с надувной резиновой женщиной, но плоть требовала разрядки, и Цветочек для разрядки той, будучи самой молодой и более-менее симпатичной, подходила лучше других.

Странное дело: все роды — а рожали мои соплеменницы за это время четыре раза, причём одна из них негромко утверждала, что ребёнок был от меня, что может быть правдой, а может и не быть, — закончились в конце концов смертью детей. Один из них, так же как и Юлин мальчик, родился мёртвым, ещё две девочки (одна якобы и была моей) умерли в течение года. Внешне эти детские смерти на жизни поселения вроде бы не сказались, женщины не голосили, мужчины не прятали скорбных глаз, но в глубине человеческих душ они проделали неблаговидную работу, став ещё одним массивным кирпичом для фундамента разочарования и бунта, который неумолимо вызревал в сектантской среде.

Несмотря на нормализацию питания после первой горемычной зимы, побеги продолжались. Догнать и вернуть в скит удавалось далеко не всех. Не ручаюсь за цифры, но за все наши неполные пять лет жизни в Лучистой от меня сбежало не меньше двадцати человек. Вернули же мы не больше пяти. Я жестоко наказывал их за дерзость, мне была возмутительна сама идея предательства (а никак иначе я это не воспринимал), порол плетьми и розгами, сажал в погреб, держал неделями на воде и хлебе, а всё лишь ради одного: понять, почему эти люди обратили мою нежность в ненависть? До сих пор у меня в голове никак не укладывается, что могло побудить этих вроде бы преданных мне людей искать гнусной свободы, сулившей им лишь нравственный и физический распад, вместо того чтобы жить в сильном и ответственном братстве, где каждый, при условии соблюдения самых минимальных требований, мог всегда рассчитывать на заботу и внимание к себе. Нет, я не дурак, я могу понять это экзистенциальное стремление к одиночеству любой ценой, это омерзение к самой минимальной форме коллективности, я сам пережил его в изобилии, — если бы не одно «но». Наш союз возник именно как следствие разочарований в этом гадком одиночестве, несущем с собой лишь слепок лживой и тошнотворной свободы, мы все прошли через любование и поклонение ею, и все в ней рано или поздно разочаровались. Выбор этих людей — выбор меня как пастыря и утешителя — был сознателен, они понимали: это лучшее, что может с ними произойти. И вдруг — радикальная перемена воззрений…

— Неужели всё дело только лишь во мне? — с грандиозным недоумением спрашивал я связанную Агнию Барто, которая сбежала из скита поутру в один из ещё погожих дней осени девяносто девятого года, но подвернула в дороге ногу и далеко уйти не смогла, чем я с парой архаровцев и воспользовался, догнав её километрах в пятнадцати от Лучистой. — Неужели я стал тебе так неприятен, что ты не могла просто рассказать мне о своих проблемах и попросить позволить тебе уйти?

— А ты бы позволил? — прошамкала разбитыми губами Барто.

— Я бы не позволил, это не дело — распускать на все четыре стороны собратьев, людей, за которых я несу ответственность и которые просто-напросто пропадут без моей заботы. Но я бы постарался понять тебя. Понять, почему ты решила отказаться от вечной жизни и стремишься в этот отстойник, этот гадкий мир, который проглотит тебя и не подавится?

— Да иди-ка ты в жопу со своей вечной жизнью! — зло огрызнулась Агния и опустила глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом. — Придурок! Господи, за что мне такое наказание?! Почему я сразу не поняла, что за идиот попался мне? Ведь я же счастлива была, счастлива!..

— Ага, вот в чём дело, — понял я. — Личная неприязнь, неизвестно как и когда возникшая. Я был строг с тобой? Я ломал твою натуру? Да даже если это так, пойми же ты, безмозглая овца, что всё это ради твоего блага. Пойми, что ты со своей убогой личностью не сможешь самостоятельно переродиться во что-то большее, ты так и останешься гниющим куском мяса. Я попытался дать тебе шанс, но ты его отвергла.

— Будь проклят тот день, — сплюнула сквозь прорехи на месте выбитых зубов поэтесса, — когда я тебя встретила.

Я приказал посадить её в погреб и держать без пищи и воды три дня. Когда через трое суток мои помощники заглянули в её камеру, то обнаружили, что она мертва. Что стало причиной смерти — холод, голод или нанесённые мной в порыве бешенства побои — мне неведомо.

Именно после кончины Барто я окончательно понял, что история нашего поселения, да и моя собственная история в нём, закончатся плохо.