Василий Шарлаимов - Степан и муза

— Степан! А почему твои стихи на русском языке? — поинтересовался я. — Ведь в Тернополе большинство населения говорит на украинском.

— Так уж вышло, что с малолетства я жил и рос на Колыме. Мои родители уехали туда на заработки на золотые прииски. Там родилась моя младшая сестра. Ходил я в русскую школу, играл с детьми, разговаривавшими по-русски. А когда родители вернулись в Тернополь, то я уже был чересчур взрослый, чтоб заново переучиваться. Да и Катюха, хоть её родители и тернопольчане, росла и училась в Крыму, где тоже разговаривают по-русски. Честно говоря, мне стыдно, что я плохо знаю родной язык. Но, клянусь тебе, заработаем с Катюхой деньги на квартиру, вернемся домой и я обязательно выучу украинский язык, — твердо заявил Степан.

— В твоих стихах есть крошечный изъян, — после небольшой паузы мягко сказал я. — Всё-таки называть любимую женщину Катюхой как-то неблагозвучно. Ведь можно сказать Катя, Катерина.

— Да уж так я привык. Да и вся рифма тогда рухнет! — обиделся Степан. — Я и так столько времени её подбирал!

— Ведь ты влюблен, так крыльями Амура

Решительней взмахни и оторвись! — патетично воскликнул я.

— Шекспир… — полувопросительно, полуутвердительно произнес Степан, и я удивился, насколько быстро он смог распознать стиль великого поэта. — Послушай, Василий! Познакомь меня с этим Шекспиром. Похоже он очень умный мужик. Мне кажется, где-то я уже слышал эту странную фамилию.

Неожиданно в серо-голубых глазах Степана отразился немой вопрос, который он явно стеснялся задать.

— Не волнуйся! Он совершенно случайно не еврей, — успокоил я гиганта, и на его лице отчетливо проявилось выражение облегчения. — Но познакомить тебя с ним не могу. Он умер.

— Как умер?! Несчастный случай на производстве?! — ужаснулся Степан.

— Можно сказать и так, — печально вздохнул я. — Судя по его сонетам, он не смог пережить измены возлюбленной и предательства друга.

— Похоже, у него была слишком ранимая душа, — уныло молвил Степан. — И давно он умер?

— Нет, не очень. Около четырехсот лет назад, — скорбно ответил я.

Степан недоуменно уставился на меня. Но, видимо, подумав, что ослышался, безнадежно махнул рукою:

— Ну, умер, так умер. Ничего не попишешь. Все там будем. Но что же мне делать со стихами?

— А ты начни так: — предложил я. — О, милая Екатерина…

— …Твой бюст, как сказочная дыня, — выпалил Степан, которого явно донимал зуд творчества.

— Это как? На вкус или на цвет? — саркастически полюбопытствовал я. — Трубадур ты мой тернопольский! Ты должен четко определиться, что ты пишешь: гимн возлюбленной или трактат по бахчеводству. Так ты и самого Ронсара переплюнешь!

— А это ещё кто такой? — изумился Степан.

— Французский поэт эпохи Возрождения. Отец эротической лирики, — пояснил я.

— И что он, к примеру, такого написал? — подозрительно прищурился гигант.

Я сморщил лоб и, проклиная склероз, напряг свою предательскую память:

Иль пониже, если можно, — наконец, процитировал я.

Степан крепко задумался. Он застыл в позе Роденовского «Мыслителя», сосредоточенно всматриваясь в точку, находящуюся где-то за моей спиной, будто я был абсолютно прозрачным. На лбу его собрались суровые складки, вены на висках вздулись. Казалось еще немного, и он трагическим, надрывным от безысходности голосом воскликнет:

— Быть или не быть, вот в чем вопрос.

— Нет! До уровня Ронсара мы опускаться не будем! — вдруг категорично заявил Степан. — Так что ты там говорил о Екатерине?

Я собрался с духом и начал заново:

О, милая Екатерина!

Когда твой щебет соловьиный…

…Доходит до моих ушей,

Я сам пою, как соловей!

— восторженно закончил стих достойный наследник величайших поэтов прошлого и современности.

Я с сомнением поглядел на уши Степана. Их величина и форма никак не располагали к возвышенным чувствам.

— Давай попробуем заменить лопоухость чем-нибудь более романтичным, — осторожно предложил я.

— Каким это образом? — насторожился Степан и с опаской отодвинулся от меня на полметра.

Я снова собрался с мыслями, поднял глаза к потолку и произнес:

— О, милая Екатерина!

Когда твой щебет соловьиный

Ласкает слух, моя душа….

— …От кейфа тащится, шурша! — взревел гигант, вскакивая со стула.

— Это крыша у тебя поехала тихо шифером шурша! — взбесился я. — Ты ведь любимой женщине пишешь, а не наркоману — собрату по ржавой игле! Пиши, что хочешь!

— Извини, друг! — виноватым голосом попросил прощение Степан. — Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Так что ты там надумал на счёт души?

— Попробуй теперь вспомни о душе после твоего вульгарного «кейфа»! — сердито пробурчал я и в очередной раз напряг извилины своего мозга:

— О, милая Екатерина!

Когда твой голос соловьиный

Коснется струн души моей…

— …Я сам пою, как соловей! — восторженно возопил Степан. — Замечательно! Изумительно! Поразительно! Дай я тебя облобызаю!

И, распахнув свои объятья, он бросился ко мне через стол, смахнув по пути на пол два стакана, несколько бутылок пива и фарфоровую пепельницу. Под хрустальный звон разбивающейся посуды гигант трижды звонко расцеловал меня, да так, что у меня перехватило дыхание и в глазах совершенно потемнело. От таких горячих поцелуев проснулась бы не только Спящая Красавица, но и вся её ближняя и дальняя родня.

— Ему бы в реанимации работать! — приходя в сознание, подумал я.

— Степан! Ты можешь сидеть спокойно, не вскакивая из-за стола? — прохрипел я, вырываясь из объятий колымского медведя. — А то этой забегаловке придется закрыться на неделю, чтобы восстановить запасы разбитой посуды и испорченной мебели после твоего незабываемого визита.

Я боязливо огляделся. Еще не хватало, чтоб окружающие восприняли слишком бурное излияние чувств Степана за проявление нетрадиционных сексуальных отношений. Но, казалось, никто не обратил внимания на новый, чересчур яркий всплеск эмоций исполина. Лишь управляющий, приподнявшись со своего места, цепким взглядом оценил дополнительный ущерб пиццерии и внес коррективы в составляемый им реестр нанесенных нами убытков.

Черноволосая девушка-официантка, лучезарно улыбаясь, собрала осколки посуды и ласковым нежным голосом поинтересовалась, не желают ли сеньоры ещё чего-либо выпить. Её бездонные, черные, на пол-лица глаза восторженно сияли и с нескрываемым вожделением пожирали раскрасневшегося гиганта. Но он, казалось, не замечал этих ярковыраженных знаков внимания и отрицательно покачал головой: «Nada» [5] «Ничего» — порт. . Миниатюрная девушка ещё раз одарила Степана маслянистым многообещающим взглядом и неспеша удалилась, кокетливо виляя бёдрами.