Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc

— Мне это не приходило в голову, — сказал Вайбарт, повязывая шею салфеткой, как другие повязывают шарфом. — К тому же, пожалуй, уже слишком поздно. На этой неделе выходит мой роман «Спаржевое дерево». («Роман, которому присуща невероятная лёгкость письма».) Отзывы будут самые разные. Я утешаюсь тем, что говорю себе: зависть самоуверенных ослов — это лучший комплимент литературным достоинствам твоей книги. Впрочем, я уже составил график продаж. Что ты думаешь о тридцати тысячах в первую неделю? По скользящей шкале это должно составить чистую тысячу, верно?

— Вдвое меньше и то будет слишком хорошо, — сказала его жена со смирением человека, которому приходится жить с одержимым. Она была красивой брюнеткой с робкими зелёными глазами. Звали её Пиа. Кормили и в самом деле превосходно.

— Тогда я сдаюсь, — сказал я, — и перехожу к критике. Ревнуй к самому себе, каким тебя будут расписывать в еженедельниках. Наблюдай за тем, как становишься знаменитым. Говори себе, что ты, вообще-то, не такой плохой человек, просто беспринципный.

— Можно, — спросил Вайбарт с ноткой зависти в голосе, — рассказать жене о твоей невероятной удаче, о твоей новой работе?

— Разумеется.

Он долго расписывал, как мне повезло. Она с любопытством смотрела на меня, удивлённая, что на моем лице не написан восторг. Думаю, напротив, вид у меня был виноватый.

— Видишь ли, Вайбарт, — попытался я объяснить, — в каком-то смысле мы с тобой в одной лодке. Мне не хотелось быть просто изобретателем, я хотел заниматься отвлечёнными вещами: использовать математику в качестве трамплина. У меня, как и у тебя, нет художественного таланта. Мне придётся ограничиться конкретным железом, а не иметь дело с поэтическими абстракциями, новыми мирами. А мне так хотелось стать маленьким Коперником нашего века. Отсюда моя апатия, за которую ты меня критикуешь. Из меня не получился нормальный учёный. Я попытаюсь расширить возможности наших несовершенных пяти чувств. Если получится, с меня и этого будет довольно.

Он одним духом процитировал:

— Зоркость орла, слух оленя, осязание паука, вкус обезьяны, нюх собаки.

— Я предпочёл бы нечто иное, что было бы сравнимо с работой художника, которую мой друг Кёпген определяет как акт дисциплинированного неповиновения. Но что, если человек не готов к этому? — О Боже, мы уже пьяны.

— Дорогой, — сказала ему жена, — вокруг меня одни неудачники. — Но она была благодарна мне за эту солидарность с личным мифом мужа.

Вайбарт пришёл в прекрасное настроение и решил, что дальнейшее самобичевание стоит отложить до того момента, как мы перейдём к кофе. Еда, сказал он, слишком хороша, чтобы её отравлять, и к тому же единственная метафизическая проблема, которая должна волновать истинного гурмана, это — можно ли жить без соуса?

Неожиданно загремел гром и полил дождь, захлестывая под своды галереи; мы долго сидели за коньяком, ожидая, когда он кончится, и меня вновь охватило беспокойство. Часы на руке, как магнитом, притягивали взгляд, мысли постоянно возвращались к Бенедикте и её новому, двусмысленному поведению, которому только она одна могла дать объяснение. Время — это единственное, что не иссякает.

— Наверно, завтра уеду в Афины, — сказал я, потому что Вайбарт планировал устроить пикник на уикенд, а я вдруг почувствовал, что устал от него.

Дождь стих, и свежий ветер хлопал парусиной тентов кафе. Нам удалось поймать такси до Перы, где я и вышел у своей гостиницы. Тут все мои сомнения разрешились, поскольку в вазе на каминной доске я увидел ещё курящуюся благовонную палочку, а рядом с вазой визитную карточку Иокаса, на которой таким хорошо знакомым своеобразным и неровным почерком, почерком Бенедикты, было написано несколько слов. Она приедет завтра, в полдень. В одно мгновение, — словно порыв ветра разогнал грозовые тучи, — на душе у меня стало легко. Я уснул почти мгновенно, но виделось мне что-то невообразимое, в духе Вайбарта, о долгой истории фирмы, собиравшей все богатства Востока в своих громадных хранилищах, которыми руководил Иокас: меха, и кожи, и опийный мак, икру, и соль, и воск, янтарь, драгоценные камни, фарфор и стекло, — видения до того фантасмагоричные, что даже во сне мне приходилось поправлять картину, добавляя современные, менее романтичные товары вроде шахтных стоек из Словении, масла и пшеницы из России, бокситов, и олова, и угля. И где-то посреди этой феерии фальшивого блеска мне явилось бледное лицо Бенедикты, которая смотрела на меня, словно из высокого окна, — я вздрогнул и проснулся со словами: «Ты должен быть уверен, что её богатство никак не повлияет на все твои решения». Но нельзя игнорировать богатство, оно метит человека, как заячья губа. Я с подозрением вгляделся в её почерк. Графолог подметил бы в нем намёк на нарушения функции желез. Но я любил её, любил, любил.

Утром, повинуясь некой смутной мысли, посетившей меня во сне, я направился в район фешенебельных магазинов в Пере, намереваясь провести научный эксперимент, а именно потратить кучу денег, чтобы точно знать, что при этом испытываешь. Я думал купить охотничье ружьё, или часы, или безумно шикарную авторучку. Привыкнув жить если не бедно, то скромно, часто отказывать себе, нет, не в самом необходимом, а в какой-нибудь роскошной безделице, я хотел изведать это чувство, швырнув горсть честно заработанного золота на прилавок какого-нибудь купца. Но стоило мне взглянуть на эти никчёмные вещи, моё желание тут же улетучилось. Что, черт возьми, я буду делать с ружьём? Ипполита всегда даст мне своё. Часы? Я забуду их снять, когда буду купаться. Ручка? Не успею купить, как потеряю. Я бесцельно бродил по базару, позволяя смуглолицым торговцам дёргать меня за рукав и расписывать их товар. В то время я мало разбирался в драгоценных камнях. (Теперь, конечно, мои искусственные алмазы сверкают по всему миру.) И в духах. Но в конце концов, не переставая думать о Бенедикте, я позволил уговорить себя купить небольшой очаровательный ковёр, настоящий ширазский, судя по ярлыку. Со свёрнутым ковром под мышкой я вернулся в гостиницу как раз вовремя, чтобы увидеть, как толпа колоритных стамбульских носильщиков вносит в гостиницу бесконечные чёрные чемоданы и шляпные коробки, все со столь знакомой золотой монограммой. Сама она уже была в номере — одетая по последней моде, сидела на террасе, закинув ногу на ногу и сложив на колене руки в перчатках. В перчатках! Россыпь янтарных солнечных зайчиков плясала на её платье, пробиваясь сквозь широкие поля лёгкой соломенной шляпы.

Она смотрела на свои перчатки и шевелила губами, словно в молитве или отвечая своим мыслям. Все, казалось, говорило: берегись! но я подошёл и взял её руки в свои — чтобы отвлечь её от задумчивости и заставить обратить на себя внимание. Когда я произнёс её имя, она подняла глаза, в которых ничего не шевельнулось, словно она впервые меня видела.