Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc

Что ж, приходится идти на риск; а после нескольких недель ожидания я чувствовал, что ничего другого не остаётся. Плаванье было кошмарное: вонь, маслянистое море, кругом, казалось, одна гниль. Оно продолжалось три дня, но наконец мы подошли к маленькому островку, пришвартовались у ржавого железного причала с горбатым краном. Шхуна дала гудок, чтобы известить Робинсона о своём прибытии, но никто не появился, так что команда высадилась на причал и начала грузить копру, тюки которой, сложенные аккуратными штабелями, дожидались их, а также несколько больших ящиков с раковинами. Я осторожно, с оглядкой, прошёлся по берегу; по-прежнему никого, и шкипер считал, что никто не придёт. Так часто бывало, сказал он. Он показал на холм и сказал, что деревня где-то там; и я отправился в том направлении. Местность была довольно красивой, много зелени, встречались обработанные поля; мне сказали, что все население острова составляет около шестидесяти душ — достаточно, чтобы убирать урожай и все такое. Чуть в стороне от остальных стояла довольно большая хижина, и я направился к ней, предполагая, что она принадлежит старейшине племени или Робинсону. Повсюду на пути к ней я видел прибитые к деревьям предупреждения: «Проход категорически воспрещён. Опасно для жизни!», что не слишком успокаивало. Тем не менее я продолжал идти. Подойдя ближе к большой хижине, я увидел сидящего на крыльце старика и другого, с гривой седых волос. Завидев меня, он вздрогнул и крикнул что-то нечленораздельное, похоже, в ярости. Я умоляюще замахал руками, показывая, что у меня мирные намерения, как солдат, размахивающий белым флагом перемирия, и крикнул по английски: «Здесь мистер Робинсон? Я только на минутку, спросить его кое о чем». Дорогой Чарлок, больше абсолютно ничего нельзя было сделать. Я был довольно далеко, но все же разглядел его. Он весь оброс волосами, борода до пояса, грива откинута назад, открывая высокий лоб, набедренная повязка и грубое подобие сандалий на ногах, то ли из коры, то ли из чего ещё. Глаза маленькие, воспалённые, и в тот момент смотрели на меня с выражением загнанного и раненого дикого кабана.

Все плыло у меня перед глазами — знаешь, как бывает в моменты сильного волнения. И кое-что из того, что я увидел в те несколько секунд, я осознал только потом, когда бежал оттуда сломя голову. Например, что он держал у груди двух младенцев, он кормил их грудью, старик! Было даже видно, как по волосам у него на груди сбегает струйка молока, белого, как кокосовое. Мне показалось, что это точно был Карадок. Я хочу сказать, что так показалось мне именно в тот момент; позже я засомневался. В верхнем окне показалась женщина, крупная и довольно привлекательная, и что-то недовольно ему сказала. Все произошло мгновенно. Я неуверенно выкрикнул его имя. Он тут же опустил детей на пол, схватил ружьё, лежавшее рядом, и открыл стрельбу. Одна из пуль перебила ветку у меня над головой. Было не до увещеваний. Я пустился наутёк, пули щёлкали по камням рядом со мной. Один раз показалось, что он попал в меня, но это был срикошетивший камешек — хотя все равно больно. Наверно, у него был шестизарядный карабин двенадцатого калибра, потому что все шесть пуль просвистели рядом, некоторые чертовски близко. Я преодолел вершину холма — думал, сердце лопнет, — и помчался по склону вниз, к пристани, где команда как раз кончила погрузку. Спрятался в рубке и сидел там, пока шхуна не подняла якорь и не отчалила. Я боялся, что он может погнаться за мной до самой бухты и там пристрелить меня.

Да, так вот, вся эта внезапная пальба странно сказалась на моей психике. Дело не просто в неожиданности, испуге и тому подобном. Ощущение такое, словно моя память на короткий миг разморозилась; и даже потом, когда она снова вернулась в состояние глубокой заморозки, тот случай оставил после себя что-то такое, словно тупая боль. Я не силён в таких вещах, и мне трудно выразить свои ощущения. А позже, конечно, когда я совсем разболелся, мне стали являться всякие бредовые видения — о фирме. Джулиан отправил меня самолётом обратно в Цюрих, где меня могли подлечить. Но, Господи, лекарства у них такие сильные — я до сих пор как одурманенный. Да ещё тот старый дурак, Карадок или Робинсон? Нет, уверен, что это был Карадок. В этом есть что-то трогательное — я увидел всю неуклюжесть, всю ненадёжность его попытки спрятаться, освободиться, так сказать, от своей старой шкуры. И зачем только ему это нужно? Для меня фирма — это все, она даёт заработать на жизнь, причём заработать творческим трудом. И все же, Феликс, и все же…

Он стоял у камина и смотрел на меня с болезненной сосредоточенностью, ощупывая челюсть и синяки на лбу.

— И ещё одно, о чем я вспомнил только на шхуне, когда мы поставили паруса, — дом, в котором он там жил. Он был непохож на другие хижины — стоял на столбах. Ты, наверно, не помнишь, как Карадок любил говорить о теории Саразена: что пропорции Парфенона до некоторой степени соответствуют пропорциям сооружений на Целебесе? Он очень много рассказывал нам об этом, даже чертил на песке для наглядности. Что, забыл? Ладно, не важно, дом в точности, как на его рисунках, если я верно помню.

Он взял цветной карандаш и стал рисовать на обороте газеты.

Нет, ничего подобного я раньше не видел.

— А, ладно, — покорно сказал Пулли. — Это то, что он построил для себя. Для других это, может, не доказательство, но для того, кто знал Карадока, это решающий факт. Пойми, он просто не смог бы не писать мнемоны и строить дома. Попробуй поставить себя на его место. И поэтому его всегда найдут. — Он помолчал, допил что оставалось в стакане и продолжал: — Не помню, выложил я им все это или нет, я ничего не соображал. Джулиан только и сказал, когда благодарил меня: «В таком случае будем считать, что дело закрыто». Но в том-то и дело, что не знаешь, можно ли ему верить. Ах! В том-то и дело.

Дело закрыто.

— Возможно, — сказал Пулли, — нам следует быть более самостоятельными. — Он прошёлся по гостиной, разглядывая безделушки на столиках и каминной полке. — Но я никогда и помыслить не мог попытаться уйти из фирмы, — проговорил он печально. — А вот на твоём месте, Феликс, я бы…

— На моем? — возмутился я. — Я-то тут при чем?

— Нет-нет, ты ни при чем, но я почему-то всегда сомневался насчёт тебя — я имею в виду, с самого начала. Действительно ли твоё место здесь, с нами.

— Будь я проклят! — воскликнул я с нескрываемым удивлением. Я вдруг осознал, что должны быть, по крайней мере, где-то люди, неподвластные фирме. Пулли обнажил огромные зубы в детской улыбке.

— Ты один из немногих в компании, — сказал он, — кто и в самом деле вызывает подозрения. Лично я, пожалуй, полностью тебе доверяю.

— И тебе кажется, что когда-нибудь я сбегу?