Ирвин Шоу - Богач, бедняк. Нищий, вор.

Лицо мисс Лено налилось кровью, а рот перекосился от ненависти.

— Я все о вас знаю. Грязный бош! — выкрикнула она.

Джордах перегнулся через стол и влепил ей звонкую пощечину. Мгновение в комнате царила мертвая тишина. Мисс Лено так и застыла на месте. Затем рухнула на стул и, закрыв лицо руками, разразилась потоком слез.

— Я не привык, чтоб со мной так разговаривали. Поняла, шлюха французская?! Я не для того приехал сюда из Европы, чтобы такое выслушивать. Будь я французом вроде тех, что нынче задали стрекача после первого же выстрела грязных бошей, я бы хорошенько подумал, прежде чем кого-нибудь оскорблять. К твоему сведению — может, тебе от этого полегчает, — в шестнадцатом году я собственными руками всадил штык в спину одному французу, когда тот пытался удрать к своей мамочке.

Джордах говорил ровным тихим голосом, точно речь шла о погоде или заказе на муку. Рудольфа начала бить дрожь.

— И если ты вздумаешь отыграться на моем сыне, — безжалостно продолжал Аксель, — советую опять же хорошенько подумать сначала. Я живу недалеко отсюда и в случае чего могу заглянуть еще раз. Все это время мой сын получал по французскому только отличные отметки, и, если в конце года отметка у него окажется ниже, я не поленюсь зайти в школу, чтобы задать несколько вопросов. Пошли, Руди.

Они вышли из класса, оставив рыдающую мисс Лено в одиночестве.

Они шагали молча. Поравнявшись с урной на углу улицы, Джордах остановился, почти машинально порвал рисунок в клочки и выкинул их. Потом взглянул на Рудольфа.

— У тебя уже были женщины?

— Нет.

— А пора бы, — заметил Джордах. — Чего ты ждешь?

— Куда торопиться? — занял Рудольф оборонительную позицию. Никогда раньше ни отец, ни мать не говорили с ним о сексе, а сейчас уж был совсем неподходящий момент. Перед глазами у него стояло расплывшееся, безобразное лицо мисс Лено, рыдающей за учительским столом, и ему было стыдно, что эта глупая, визгливая баба казалась ему достойной его страсти.

— Когда начнешь, — продолжал Джордах, — меняй их почаще. И смотри не вообрази, будто у тебя должна быть какая-то одна-единственная, иначе испортишь себе жизнь.

— Хорошо, — ответил Рудольф, хотя твердо знал, что отец не прав. Совершенно не прав.

Некоторое время они снова шли молча. Завернув за угол, Аксель спросил:

— Тебе неприятно, что я ее ударил?

— Да.

— Ты всю свою жизнь прожил в этой стране, — сказал Джордах. — Тебе не понять, что такое настоящая ненависть.

— Ты действительно заколол француза штыком? — Рудольф должен был знать правду.

— Да. Одного из двухсот миллионов. Французом больше, французом меньше — какая разница?

Они подошли к дому. Рудольф чувствовал себя подавленным и несчастным. Ему следовало бы поблагодарить отца за то, что тот вступился за него — мало кто из родителей поступил бы подобным образом, — но он не мог выдавить из себя ни слова.

— Я убил еще одного человека, — продолжал Джордах, когда они остановились около булочной. — В Гамбурге в двадцать первом году, уже после войны. Ножом. Пожалуй, пора уже тебе знать побольше о родном отце. Ну, увидимся за ужином. Мне надо поставить лодку в сарай. — И, сдвинув кепку на затылок, он заковылял к реке.

Когда в конце учебного года вывесили список с отметками, против фамилии Рудольфа в графе «французский язык» стояло «отлично».

Спортивный зал начальной школы находился неподалеку от дома Джордахов и, кроме субботы и воскресенья, был открыт до десяти часов вечера. Два-три раза в неделю Том приходил сюда поиграть в баскетбол, или просто поболтать с ребятами, или поиграть по маленькой в кости в мужском туалете, подальше от глаз тренера.

Том был единственным из своих сверстников, кого парни постарше принимали в игру. Он завоевал это право кулаками. Однажды, войдя в туалет, когда игра в кости шла полным ходом, он протиснулся между двумя игроками и, опустившись на колени, швырнул свой доллар в кучу мелочи. Потом, повернувшись к Санни Джексону, девятнадцатилетнему парню, заводиле всей этой компании, догуливавшему последние деньки перед призывом в армию, сказал: «Ты устарел, приятель». Санни, сильный, коренастый задира, был очень обидчив. Том намеренно выбрал его для своего дебюта. Взглянув на Тома с раздражением, Санни выкинул его доллар из кучи: «Вали отсюда, молокосос. Здесь играют мужчины».

Ни секунды не раздумывая и даже не вставая с колен, Том наотмашь ударил его. В последовавшей затем драке Том и завоевал свою репутацию рискового парня. Он подбил Санни глаз, разбил в кровь рот, потом отволок побежденного в душ, открыл кран и целых пять минут держал под холодной водой. После этого, когда бы он ни появлялся в спортивном зале, его всегда принимали в игру.

Сегодня никто не кидал кости. Долговязый двадцатипятилетний Пайл, добровольно ушедший в армию еще в начале войны, демонстрировал ребятам самурайский меч, якобы захваченный им собственноручно на Соломоновых островах. Пайла отчислили из армии после того, как он трижды перенес малярию и чуть не умер. До сих пор кожа у него была подозрительно желтого цвета.

Пайл рассказывал, как он бросил гранату в пещеру — так, на всякий случай, — и оттуда послышался крик. С пистолетом в руке он подполз к пещере и увидел там убитого японского капитана. Рядом лежал меч.

— …а спустя две недели я этим мечом отрубил одному япошке голову, — торжественно сказал он.

Том слушал скептически, но молчал. У него было мирное настроение, да и не мог же он вздуть за вранье такого больного и желтого парня. Кто-то потянул Тома за рукав. Это был Клод, как всегда в темном костюме, при галстуке и с пузырьками слюны в уголках рта.

— У меня есть для тебя новость, — прошептал он. — Идем отсюда.

— Подожди, — отмахнулся Том, — дай дослушать.

— Остров мы уже взяли, но на нем все еще пряталось много японцев, — продолжал Пайл. — Они выходили по ночам и обстреливали нас. Нашему командиру это действовало на нервы, и он три раза в день высылал группы боевого дозора, чтобы очистить местность от этих гадов.

Однажды, когда я был в таком дозоре, мы заметили одного легко раненного япошку. Он сидел на земле, держался руками за голову и что-то лопотал. Офицера с нами не было, только капрал. «Послушайте, ребята, — сказал я, — подержите его, а я сбегаю за мечом, и мы его казним как положено». Капрал малость струсил: приказ был брать их в плен. Но офицера рядом не было, а эти гады, между прочим, всегда, убивая наших парней, отрубали им голову. В общем, мы проголосовали, потом парни связали японца, а я принес свой самурайский меч. Как принято, мы заставили японца встать на колени и опустить голову. Так как меч был мой, мне и пришлось им работать. Я замахнулся и… бац! Башка покатилась по земле — прямо как кокосовый орех, с выпученными глазами. Кровища брызнула, наверное, футов на десять.