Ирвин Шоу - Богач, бедняк. Нищий, вор.

— Попробуй угадать, — весело предложил тот.

— Не знаю… — Рудольф заколебался. Все мужчины старше тридцати пяти лет казались ему одного возраста, за исключением, конечно, явно дряхлых седобородых старцев, которые ковыляли, опираясь на палки. И он никогда не испытывал удивления, натыкаясь в газетах на сообщения о смерти тридцатипятилетних.

— Пятьдесят?

— Твоя сестра была добрее, — рассмеялся Бойлан. — Гораздо добрее. Мне недавно исполнилось сорок. У меня еще вся жизнь впереди. — И иронически добавил: — Увы.

Нужно быть чертовски самонадеянным, подумал Рудольф, чтобы позволить себе это «увы».

— А каким ты будешь в сорок? Таким, как я?

— Нет, — твердо ответил Рудольф.

— Очень мудро. Насколько я понял, ты не хочешь походить на меня. Интересно, почему?

— Мне хочется жить в такой же комнате, как у вас. Иметь столько же денег, книг и такую же машину. Так же хорошо говорить, как вы, столько же знать, ездить в Европу…

— Но…

— Но вы одинокий. И несчастный.

— Значит, по-твоему, когда тебе исполнится сорок, ты не будешь чувствовать себя одиноким и разочарованным? У тебя будет красивая любящая жена, симпатичные умные дети, которые тоже будут любить тебя и которых ты проводишь на следующую войну… — Бойлан говорил таким тоном, словно рассказывал сказку малышам.

— Я не собираюсь жениться, — прервал его Рудольф.

— Вот как? Ты успел прийти к каким-то собственным выводам о браке? Я в твоем возрасте был другим. Знал, что женюсь. Мечтал, что мой пустынный замок наполнится детским смехом… Но, как ты, вероятно, заметил, я не женат, и в моем доме почти никогда не слышно смеха. Впрочем, еще не все потеряно. — Он достал из золотого портсигара сигарету и щелкнул зажигалкой. В свете пламени волосы его казались совсем седыми, а тени легли на лицо глубокими складками. — Я делал твоей сестре предложение. Она тебе говорила об этом?

— Да.

— А она объяснила, почему мне отказала?

— Нет.

— Она сказала тебе, что была моей любовницей?

— Да, сказала.

— Ты меня осуждаешь?

— Да.

— Почему?

— Вы для нее слишком старый.

— Отказав мне, она ничего не потеряла. А я — потерял… Когда увидишь ее, скажи, что мое предложение остается в силе. Скажешь?

— Нет.

Бойлан, казалось, пропустил его «нет» мимо ушей.

— Открою тебе секрет. В тот вечер я не случайно оказался в «Джек и Джилл». Сам понимаешь, такие места не для меня. Но я решил, что непременно узнаю, где ты играешь. Когда вы с Джули вышли из дансинга, я специально пошел следом. Возможно, подсознательно я надеялся найти в брате что-нибудь от его сестры…

— Ну, мне пора спать, — жестко сказал Рудольф и вышел из машины.

— Не забудь сумку, — напомнил Бойлан.

Рудольф взял свою удочку, корзинку и сумку. Она была совсем легкая, как будто пустая.

— Еще раз спасибо за прекрасный вечер, — сказал Бойлан. — Боюсь, я один получил от него удовольствие. И всего лишь за пару рваных сапог, которые мне все равно не нужны. Я дам тебе знать, когда стенд для стрельбы будет установлен. А теперь иди, молодой неженатый доставщик булочек. Я буду думать о тебе в пять часов утра.

Он включил мотор, и машина рванула с места.

Клотильда лежала, укрывшись одеялом, волосы ее разметались по подушке, лицо светилось нежной улыбкой. Томас поцеловал ее, пожелал спокойной ночи и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

По узкой лестнице он неслышно поднялся на чердак, открыл дверь в свою комнату и зажег свет. На его кровати сидел в полосатой пижаме дядя Харольд.

Щурясь от яркого света, дядя Харольд улыбался беззубым ртом — у него были вставные зубы, и на ночь он их вынимал.

— Добрый вечер, Томми, — прошепелявил он. — Уже довольно поздно. Почти час ночи. Интересно, какие развлечения задержали тебя?

— Я просто бродил по городу, — ответил Томас.

— Томми, тебе ведь хорошо у нас живется, верно? — брызгая слюной, спросил дядя Харольд.

— Конечно.

— И кормим мы тебя хорошо, как своего, да?

— Конечно. — Томас старался говорить тихо, чтобы не разбудить тетю Эльзу. Не хватало еще, чтобы она присутствовала при этом разговоре.

— Ты живешь в чистоте, в порядочном доме. Мы относимся к тебе как к члену семьи, — не унимался дядя Харольд. — У тебя есть свой велосипед.

— Я ни на что не жалуюсь.

— У тебя хорошая работа, и ты получаешь столько же, сколько взрослые. Когда позвонил твой отец и попросил меня взять тебя к себе, я сделал это без всяких разговоров. Ведь в Порт-Филипе у тебя были какие-то неприятности, да? Но дядя Харольд никогда не задавал тебе вопросов, мы с тетей Эльзой просто взяли тебя к себе. — Его пижамная куртка расстегнулась, обнажив толстые розовые складки выпирающего живота. — Разве я требую за все это чего-то невозможного? Благодарности? Нет. Совсем немногого: молодой человек должен хорошо себя вести и вовремя ложиться спать. В свою собственную постель, Томми.

Вот оно что, подумал Томас. Этот гад все знает!

— Мы порядочные люди, Томми. Нашу семью уважают. Твою тетю принимают в лучших домах. Ты бы удивился, если б я сказал тебе, какой мне предоставлен в банке кредит. Мне даже предлагали баллотироваться от республиканской партии в Законодательную ассамблею штата Огайо, хотя я родился не в Америке. Мои дочери одеваются… Лучше их, пожалуй, ни одна девушка не одевается. Они примерные ученицы. Каждую неделю я сам отвожу их на машине в воскресную церковную школу. И эти два чистых, невинных ангела спят сейчас в этом самом доме прямо под твоей комнатой.

— Все ясно, — сказал Томас. Пусть старый дурак выговорится.

— Ты не бродил по городу до часу ночи, Томми, — скорбно продолжал дядя Харольд. — Я знаю, где ты был. Мне захотелось пить, я пошел на кухню взять из холодильника бутылку пива и услышал шум. Мне даже стыдно об этом говорить, Томми. В твои-то годы, в доме, где живут мои дочери…

— Ну и что? — угрюмо буркнул Томас. Он представил себе, как дядя Харольд подслушивал за дверью, и его затошнило от этой мысли.

— Ну и что! — повторил за ним дядя Харольд. — И это все, что ты можешь мне сказать? «Ну и что?»

— А что я должен вам сказать? — Ему хотелось крикнуть: «Я люблю Клотильду! Это самое замечательное, что произошло за всю мою поганую жизнь. Клотильда тоже меня любит. Будь я постарше, я забрал бы ее из этого проклятого порядочного дома, из этой уважаемой семьи». Но, конечно, он не мог этого сказать. Он вообще не мог ничего сказать. Он задыхался от бессилия.

— Я хочу, чтобы ты сказал, что тебе стыдно за грязную связь, в которую ты позволил себя втянуть этой невежественной хитрой крестьянке, — прошипел дядя Харольд. — Ты должен обещать мне никогда больше не дотрагиваться до нее. Ни в этом доме, ни где-нибудь еще.

— Я ничего не обещаю.