Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

И «Восьмой день», и «Следующий в рай» написаны мной десять лет назад; сейчас я не только читать, но да­же слышать о них не могу. Хотя из «Следующего» мог получиться хороший фильм: автокатастрофы, мордо­бой, взрыв, у героини на заднице мозоли, оттого что ее все без передышки употребляют; для юного зрителя лучшего не надо. Но Форд тщательно уничтожил все, что там было забавного и ребячьего. Я так и не посмо­трел этой картины, только читал рецензии Зигмунта Калужинского и Кшиштофа Теодора Теплица; именно тогда Теплиц написал, что Польша показана такой, ка­кой ее видит юный Маречек.

Во время съемок этого чертова «Восьмого дня» меж­ду мной и исполнительницей главной роли протяну­лись нити так называемого подсознательного влечения. Помню, на второй день Пасхи мы ехали из Варшавы в Казимеж на ее машине, в Польше это самый хмельной день: «деревня женится». До Казимежа на «БМВ» — авто­мобиле, легко делающем сто шестьдесят в час, — мы до­бирались несколько часов. На дорогах полно было пья­ных крестьян, пьяных возчиков, пьяных велосипедис­тов и мужиков, гоняющихся друг за другом с цепами, ножами, вилами и прочими атрибутами народных гуля­нок, которые обошла своим вниманием Мария Домбровская в рассказе «На деревне свадьба»; рассказ этот одно время считался вершиной не то реализма, не то позитивизма, а может, романтизма; во всяком случае, вершиной. Пока я дополз до Казимежа, с меня семь по­тов сошло; очень трудно ехать на чужой легковушке по пьяной стране. То ли дело грузовик; у нас был свой спо­соб устранения с дороги пьяных мужиков вместе с теле­гами, а именно из старой автомобильной камеры изго­товлялся кнут, в котором резина искусно переплеталась с проволокой, и если развеселый возчик при звуке клак­сона не освобождал пути, помощник вытягивал его этим кнутом, а лошадь, взяв под уздцы, отводил на обо­чину; оставалось кое-как протиснуться на грузовике. На этот раз при мне вместо кнута была инженю; перед са­мым Казимежом я вынужден был остановиться; трое пьяных, двое из которых гнались за третьим, налетели на капот нашей машины и на моих глазах этого третье­го пырнули ножом; после чего я поехал дальше.

— Через три дня они снова подерутся, — сказал я своей спутнице. — На его похоронах.

— На чьих похоронах?

— Малого, которого они только что зарезали.

— Кого зарезали?

— Человека. На капоте твоей машины, — сказал я.

Она улыбнулась — не поверила. Видела и не пове­рила; вот почему я когда-то обижался на commies: они лишили меня отличной возможности изо дня в день наблюдать отчаяние, жестокость, одичание; тогда еще я считал, что об этом можно писать и что это и есть правда. Сейчас, когда мне хочется увидеть что-нибудь леденящее кровь, я вынужден идти либо в кино, либо на catch [54] Кетч (англ) — борьба, в которой допускаются запрещенные при­емы. , либо на собрание какой-нибудь из ветеран­ских организаций. В фильме «Третий человек» Орсон Уэллс, оправдывая совершенные им преступления, го­ворит «Борджиа продержались у власти тридцать лет. За это время было создано столько произведений ис­кусства, что их даже трудно описать. Швейцарцы пять­сот лет живут в стране, где царит мир, демократия и свобода. И что им удалось изобрести? Часы с кукушкой. Good-bye». Быть может, лет через двести кто-нибудь с приятным волнением вспомнит сталинские времена; сейчас ни у кого нет на это ни охоты, ни сил. Да и ни к чему требовать от людей, чтоб они верили в мерзость, преступления и безнравственность.

Мне хочется рассказать о некоторых связанных с кино курьезах. В выдающемся фильме Полянского «Нож в воде» один из героев едет на уик-энд на своей машине; он молод, хорош собой, умен; у него есть соб­ственная яхта, красотка жена, и денег, видать, куры не клюют. В Польше это каждому ясно с первого взгляда: как же иначе можно себе позволить иметь яхту, маши­ну, путешествовать? И проблемы у него, как у всякого мужа красивой жены, стандартные; нетрудно себе представить: человек бреется, зажмурив глаза, чтоб не попала пена, а за стенкой приятель, с которым вместе служили в армии, нагло — пока друг не видит — клеит его жену. Короче, насчет этого персонажа у нас сомне­ний нет: хладнокровный пройдоха; яхту и машину ему не родственники из Штатов прислали — он сам всего добился с помощью разных махинаций, при мысли о которых польский зритель начинает испытывать за­висть и презирать самого себя. Тот же фильм немец­кий зритель воспринимает совершенно иначе: моло­дой приятной наружности журналист, обладатель ма­шины и яхты, вызывает не ненависть, а уважение: видно, что своими успехами он обязан лишь собствен­ному уму, способностям и воображению. А вот парень, останавливающий машину журналиста, немцам не­приятен; это разрушитель, бунтарь, не имеющий ни программы бунта, ни оснований издеваться над чело­веком, который подбирает его на шоссе, дает поесть и предлагает приятно провести время, ибо прогулка на яхте может быть только приятной. Главное достоинст­во фильма в том, что он фактически представляет со­бой картину гона: два самца постоянно схватываются, в то время как лань невозмутимо пощипывает травку. В какой-то момент жена героя говорит юному бунтарю, имея в виду своего мужа: «Он был таким, как ты, а ты бу­дешь таким, как он» (не ручаюсь за точность цитаты, поскольку видел фильм дублированным на немецкий). Действительно: этот красивый, двадцатилетний тоже когда-нибудь обзаведется собственным автомобилем, моторкой, холодильником и телевизором, а может, да­же узкопленочным киноаппаратом. Пока еще он бун­тует, но это последние жалкие попытки; раз уж мы не можем жить, как свободные люди, постараемся поза­имствовать хотя бы внешнюю оболочку их жизни.

Другим забавным фильмом — правда, не того клас­са, что фильм Полянского, — была советская картина «Летят журавли». В ней один из героев, музицирующий на вечеринке, внезапно, с треском захлопнув крышку рояля, восклицает: «Если б не эта проклятая война, я бы теперь сидел в зале консерватории и играл Чайковско­го». Всякий нормальный человек, естественно, предпо­чтет играть Чайковского, а не носиться с винтовкой по полю под ураганным огнем; но совсем иначе обстоит дело, когда в бой идешь по приказу Отца Народов. Бес­помощная попытка режиссера скомпрометировать своего героя вызывает у западных людей лишь симпа­тию и сочувствие к этому персонажу. Оба упомянутых мной фильма и реакция зрителей могли бы стать те­мой очередного эссе Хостовца; но на это нечего рас­считывать. Хостовец любит только Анну Маньяни и ходит только на ее фильмы, а когда Маньяни нет в кад­ре, сидит с закрытыми глазами — в точности как я на фильмах с Орсоном Уэллсом.

Итак, в пятьдесят седьмом году меня совсем доконали: задержали две книжки, загубили два фильма. Заверши­лось и мое сотрудничество с «По просту»; сам я стал объектом язвительной критики и разоблачений, не всегда хорошо написанных. И все-таки мне жаль «По просту»; перелистывая сегодня пожелтевшие страни­цы старых номеров, я заметил, что в пятьдесят седь­мом стиль репортажей, статей и дискуссий день ото дня становился все хуже и хуже. Создается впечатле­ние, что авторы всех этих материалов с минуты на ми­нуту ждали конца. Сейчас «По просту» читается как хроника, причем хроника, наводящая страх. Об этой газете написал в своей книге Виктор Едлицкий. В част­ности, он вспоминает, какой трагедией стало закрытие «Клуба кшивего кола». И я туда пару раз заходил, но те­мы, которые меня интересовали, я предпочитал об­суждать не на собраниях, а с глазу на глаз, и то лишь бу­дучи уверенным, что успею раньше собеседника добе­жать до отделения милиции и сообщить, о чем был разговор. Верят, как известно, обычно первому. Впро­чем, «По просту» и «Клуб кшивего кола» — уже легенда.