Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Мы с Янеком Роевским не стали задерживаться в Германии и отправились на Сицилию, где мне при­шлось несладко: Янек имел обыкновение на каждом шагу предлагать дамам руку и сердце. Едва приехав в Монделло, мы прочитали в газете, что накануне две се­мьи затеяли перестрелку, длившуюся часа три; не­сколько человек были убиты. Причина — кровная месть. Двадцать лет назад один сицилиец в поисках за­работка уехал в Америку, пообещав невесте вызвать ее в Штаты и там с ней обвенчаться. Обещания своего он не сдержал, девушка осталась без мужа и с младенцем, а две семьи все эти двадцать лет пребывали в состоя­нии вражды; конец распри совпал с нашим приездом. Романтические склонности Роевского заставляли ме­ня пребывать в постоянном напряжении; добавлю еще, что сицилийцы обижаются, когда их называют итальянцами, и не расстаются с оружием. Я видел пар­ней, которые, точно в ковбойских фильмах, стреляли в подброшенный кверху камень, и камень в воздухе раз­летался на мелкие кусочки.

Мы жили у рыбака; на стенке, около изображения Мадонны, перед которым всегда теплилась лампадка, висел портрет молодого человека в траурной рамке. Я думал, это кто-то из членов семьи, но, зайдя однажды в другой дом, увидел рядом с Мадонной этого же моло­дого мужчину. Я решил, что семьи состоят в родстве и их объединяет общее горе; однако вскоре, по пути в Таормину, опять увидал знакомое лицо по соседству с Мадонной. Я спросил, кто это; незабвенным покойни­ком оказался capitano Сальвадоре Джулиано, убитый десять лет назад собственным двоюродным братом, которого сицилийцы называли assistento. Assistento недолго радовался жизни — его падение было не ме­нее стремительным, чем взлет: бедолагу отравили в тюрьме преданные «капитану» люди. В тюрьму его по­садила полиция, по приказу которой он убил своего шефа; таким способом бывшего assistento хотели убе­речь от мести.

Несколько лет спустя я опять попал на Сицилию и подружился со многими сицилийцами, депортирован­ными из Штатов. Про одного из них мне рассказали, что он долгие годы был профессиональным наемным убийцей. Мне удалось познакомиться с этим челове­ком, и я поинтересовался размером его гонораров. Он задумался, а потом сказал: «Я никогда не получал боль­ше трех кусков за голову». И стал описывать свои по­двиги, но внезапно, посмотрев на часы, прервал рас­сказ и заявил, что должен уходить. Я встал, чтобы пожать ему руку; при этом рубашка у меня на груди рас­пахнулась, и мой собеседник увидел образок, подарен­ный мне чикагскими друзьями: на нем была изображе­на Мадонна; надпись под изображением гласила: «Our Lady of Mercy, pray for me» [58] Милосердная Богородица, молись за меня (англ). . Мой собеседник поцеловал образок и ушел..

Наше пребывание на Сицилии закончилось; мы ре­шили поехать в Рим, где я намеревался — помня о дан­ном мне обещании — продлить в польском посольстве паспорт. Остановились в гостинице; я пошел в посоль­ство.

— Мы должны запросить Варшаву, — сказали мне.

— Да ведь в Париже мне дали честное слово, что, когда понадобится, вы продлите паспорт.

— Подождите два дня.

Через два дня я опять явился в посольство; мне ве­лели ждать.

— Я не могу ждать, — сказал я. — Моя итальянская виза истекает через два дня. В Италии мне больше за­держиваться нельзя. А у меня есть только немецкая ви­за, и никакой другой уже не получить, потому что пас­порт через несколько дней кончается.

— Поезжайте в Берлин и обратитесь в Польскую во­енную миссию. К тому времени ответ придет.

Я поехал в Берлин; человек, который меня принял, сказал, чтобы я немедленно возвращался в Варшаву.

— Почему? — спросил я. — На Запад я поехал на свои деньги, никаких официальных поручений не вы­полняю, стипендии не получал.

— Возвращайтесь в Варшаву.

— Вы всю жизнь учили меня, что мы, граждане со­циалистической страны, самые свободные люди на свете, — сказал я. — Почему американцу можно поехать в Европу и сидеть там сколько вздумается, а мне нельзя? Я от вас ничего не требую — кроме таких же прав, какие есть у американца или англичанина.

— Это следует понимать как отказ вернуться?

— Нет, — сказал я. — Но позвольте задать вам один вопрос. Если польский дипломат и член партии дает честное слово, ему можно верить?

— Да.

— Польский консул в Париже дал честное слово, что мой паспорт будет продлен. Этот консул — член партии.

— Вы возвращаетесь или нет?

— Вернусь, но только когда сам захочу.

— Даю вам два дня на размышления.

Через два дня мы встретились — на этот раз не в Польской военной миссии, а в кафе «Кемпински». Я за­ранее попросил Янека Роевского, который тогда еще не думал оставаться на Западе, пойти со мной и при­сутствовать при разговоре. Я сказал ему: «Ты знаешь, что обо мне будут писать, если я останусь. Расскажешь тем нескольким людям, которых мы оба любим, как все было на самом деле». Роевский согласился.

Мы пришли в кафе «Кемпински»; дипломат уже ме­ня ждал. Я представил ему Янека.

— Свидетеля привели? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Что решили в Варшаве?

— Надо возвращаться. Посидите две недельки в Варшаве и — обратно на Запад.

— А зачем нужно там сидеть две недели?

— Ходят слухи, что вы намерены остаться на Западе.

— Моей вины тут нет, — сказал я. — Не я распускаю слухи. Это вы написали, что я шпион. Это Богдан Чешко писал, что ему неохота об меня руки марать. Это Сокорский написал, что я предал польский народ.

— Вернетесь в Варшаву, покрутитесь немного в го­роде и снова уедете.

— А откуда мне знать, что так будет на самом де­ле? — спросил я.

— Даю вам честное слово.

— Это я уже слышал в Париже.

Туг Роевский, до сих пор в разговоре не участвовав­ший, взвился, побелев от ярости.

— Не верь ни единому слову, — сказал он. — Я был в России — я их знаю. Тебя сгноят. Не верь ни клятвам, ни обещаниям. Пусть продлят паспорт здесь — без это­го не возвращайся.

Я встал.

— Не буду говорить вам «до свидания», — сказал я. — Мы больше никогда не увидимся.

Хотя, возможно, я ошибся и когда-нибудь мы уви­димся. Беседовавший со мной человек был одним из лучших в Европе специалистов по похищению бегле­цов и переброске их на Восток; несколько месяцев на­зад он сам попросил политического убежища — «по мотивам нравственного характера». Политическое убежище он получил; и никто никогда не осудит его за тех несчастных, которых он послал на смерть; никто никогда не напомнит ему о людях, которые помногу лет провели за решеткой. И голодать он не будет, так как сможет сообщить немало полезного; еще и подза­работает на интервью для печати, после чего, вероят­но, получит от какого-нибудь фонда какую-нибудь стипендию, чтобы съездить в Америку и собственны­ми глазами убедиться, что Америка — не ад и не тюрь­ма, а прекрасная и могущественная страна; и, быть мо­жет, напишет книгу, в которой заявит, что ошибался — как ошибались полковник Святло и полковник Монат. И будет жить припеваючи, пока его имя не исчезнет с газетных полос; потом, когда его забудут новые покро­вители, о нем вспомнят бывшие коллеги; и так закон­чится карьера господина Тыкочинского.