Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

— Не годен.

— Почему?

— Потому что я нервный.

— Это не причина.

— Но я, когда волнуюсь, начинаю заикаться.

— Это тоже не причина.

— А если нужно бросить гранату?

— Гранаты у нас хорошие.

— Да, но ведь предварительно нужно сосчитать до трех.

Заканчивалось это всегда скандалом.

Убек с криком «товарищ генерал, я не таких, как они...» растворился в парижской мгле; мы же с чиновником решили, что нам необходимо срочно уладить личные проблемы в районе площади Пигаль. До тех пор мне не доводилось бывать в настоящем борделе; к нам вышла красивая седовласая пожилая дама; я обал­дел и поцеловал ей руку; мой спутник держался гораз­до увереннее и непринужденнее. Потом мы расстались закадычными друзьями.

Встречался я еще с одним приятелем из Польши; он позвонил мне и попросил к нему приехать. Я приехал; он молча взял меня под руку и провел по квартире; молча открыл шкаф, в котором висели два паршивых костюма и несколько скверных платьев его супруги, купленных, вероятно, на барахолке возле Сен-Поль, и напоследок показал радиоприемник, телевизор и хо­лодильник.

— Ты помнишь, как я жил в Польше? — спросил он.

— Помню, — сказал я. — Не беспокойся. Я больше никогда к тебе не приду и не позвоню. Ты ведь это хо­тел услышать, да?

— Да, — сказал он. — Можешь думать обо мне что угодно.

— Я еще больше для тебя сделаю, — сказал я. — Да­же думать не буду.

— Это было бы лучше всего.

Потом я поехал в Ниццу и знакомство с Лазурным берегом начал по классической схеме: подхватил трип­пер. К несчастью, мне никак не удавалось объясниться с портье в гостинице; наконец, когда я указал на ниж­нюю часть живота, он понимающе кивнул и сказал:

— La femme [56] Женщина (франц.). ?

Я испуганно замахал руками; в глазах у портье мелькнул проблеск понимания.

— Attendez [57] Подождите (франц.). , — сказал он и стал кому-то звонить и что-то объяснять; затем вручил мне ключ и велел идти в номер. Успокоившись, я пошел; минут через пятнад­цать в комнату влетел атлетического сложения негр и, крикнув: «Привет, малыш!» — принялся стремительно раздеваться. Я попытался разъяснить, в чем проблема, но не успел; пришлось заплатить ему тридцать фран­ков за визит и отправиться искать спасения самостоя­тельно.

За домами я увидел купола церкви, и тут меня осе­нило: ведь можно зайти к попу и попросить у него ад­рес какого-нибудь врача. Священник — русский — вы­слушал мой рассказ в неодобрительном молчании, со­крушенно покачивая головой, однако согласился пойти со мной к врачу и изложить причину моих стра­даний. Мы шли по улицам Ниццы, и поп читал мне мо­раль: ну что же вы, молодой человек, надо себя беречь, и т. д.; каждую тираду он заканчивал словами:

— Как вам не стыдно, молодой человек!

Я шел понурившись; поп, поглаживая бороду, читал нравоучения, и так мы шагали по залитым солнцем улицам. Вдруг священник схватил меня за плечо и ука­зал на дверь какого-то ресторана.

— Здесь я однажды познакомился с девушкой, — прошептал он. — Красавица была. А ж... — как печка.

После посещения врача мы пошли в русский ресто­ран. Более странного бизнесмена, чем владелец этого ресторана, мне встречать не приходилось. Когда я поинтересовался, хорошие ли у них бифштексы, хозяин язвительно рассмеялся.

— Говно, а не бифштексы, — сказал он.

— А блины?

— Тоже никудышные.

— А рыба?

— В рот нельзя взять.

— Может, тогда бифштекс по-татарски?

— Фарш несъедобный.

Я совсем сник, но все-таки попросил бифштекс и бутылку минеральной воды. Он принес мясо, налил во­ду в стакан и опять сардонически рассмеялся.

— Вода поддельная, — сказал он. И поспешил объ­яснить: — Это все из-за евреев.

В том же ресторане я как-то познакомился с очень красивой девушкой. Я пил виски у стойки бара и вдруг почувствовал на себе взгляд: на меня томно смотрела юная особа; не сомневаясь в своих силах, я заказал еще порцию виски и предложил ей ко мне присоединить­ся, на что она с энтузиазмом согласилась. По-английски девица не говорила, но из ее очаровательного ще­бетанья можно было заключить, что у меня то ли кра­сивые глаза, то ли красивые руки и вообще я очень симпатичный.

— Вы американец? — спустя некоторое время спро­сила она.

— Нет.

— Немец?

— Нет.

— Англичанин?

— Нет.

— А кто же?

— Поляк.

На лице ее появилось — если воспользоваться лек­сикой романа «Леди Гамильтон, или Прекраснейшие глаза Лондона» — выражение ужаса и презрения; нерв­но схватив лежавшую между нами на стойке сумочку, она опрометью выбежала из ресторана. Хозяин по­смотрел на меня и мрачно констатировал:

— Это все из-за евреев.

Потом я перебрался в Германию, где мы с моим дру­гом Роевским исправно посещали ночные заведения. Большинство немецких заведений такого рода отвеча­ет некому стандарту: хозяин — поляк иудейского веро­исповедания, шлюхи — дочери народа мыслителей и поэтов, клиенты — американская солдатня. Мне часто доводилось слышать, что полякам еврейского проис­хождения не надо бы жить и зарабатывать деньги в Германии; пожалуй, в этом есть свой резон. Но, с дру­гой стороны, я не уверен, можно ли требовать от лю­дей, потерявших по шесть лет жизни в Освенциме или Дахау, чтобы они ехали в Израиль и работали там на строительстве дорог: им и двух часов на такой работе не выдержать. И тем не менее пребывание поляков ев­рейского происхождения в Германии добром не кон­чится; боюсь, однажды немцы потеряют терпение, и тогда на свет божий снова появится свастика.

Один приятель рассказал мне, каким способом в Германии делают деньги. Он открыл магазин по прода­же радиоприемников напротив немца, который уже де­сять лет занимался тем же самым, аккуратно платя на­логи и поставляя клиентам товар наивысшего качества. Мой приятель стал продавать свои приемники на пят­надцать процентов дешевле; немец спустя некоторое время разорился, а приятель прилично заработал, но тут оптовики из-за протестов других торговцев отказа­лись его снабжать, и он по уши залез в долги, но остал­ся на свободе; за долги — если у тебя есть свое дело — в Германии в тюрьму не сажают: наивные немцы полага­ют, что от владельца собственного дела деньги можно выцарапать законным порядком через суд. Но не тут-то было: пока мой приятель крутил заработанные денеж­ки, вместо него за прилавком сидел мрачный субъект, получавший двадцать марок в день за то, что торчал в пустом магазине, где мог предложить покупателям один пылесос и три дешевеньких транзистора. Разуме­ется, ни один из пострадавших немцев не позволит се­бе употребить слово «еврей» — как и я сознательно его не употребляю, — но все они охотно пользуются выра­жением «эти проклятые польские свиньи».