Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Эдвард был и остается моим лучшим другом. На Мазурах он пересказывал мне книги, о которых я, не зная тогда ни немецкого, ни английского, не имел представления. Мы жили в местности с живописным названием Остров Роз в обществе четверых рыбаков, уволенных из «Дальмора» за пьянство и драки. У одно­го были жена и ребенок, которого он решил окрес­тить; по этому случаю был закуплен великолепный поросенок и обещано пышное празднество. Мы все каждый день нетерпеливо проверяли, прибавляет ли поросенок в весе соответственно нашим аппетитам. В то время с мясом было трудно; мы с Эдвардом корми­лись угрями, которых мой приятель умел отменно го­товить. Днем мы слонялись по острову, иногда пыта­лись писать; вечера проводили очень весело, так как ребята из «Дальмора» продукции спиртоводочной промышленности уделяли не меньше внимания, чем поросенку.

Не помню уже, у кого из нас — у меня или у Эдвар­да — родилась блестящая идея пригласить на крести­ны Вильгельма Маха; так или иначе, Мах написал, что приедет, и действительно явился на рассвете роково­го — как пишут в романах — дня. Он лег отсыпаться после бессонной ночи, мы же все занялись поросен­ком, жизнь которого я в это самое утро оборвал страш­ным ударом ножа. Ребята из «Дальмора» здорово вол­новались; их ждала пьянка и женщины, общества кото­рых они были лишены уже не один месяц. Тут необходимо добавить, что до ближайшего города бы­ло около двадцати километров и, естественно, излюб­ленной темой наших вечерних бесед и песен были женская подлость и коварство. Наконец прибыли гос­ти, и среди них, правда всего одна, зато очень красивая девушка; ее усадили по правую руку от Вильгельма Ма­ха, которого — вероятно, из-за его почтенной наруж­ности — головорезы из «Дальмора» величали профессором. Следует пояснить, что Мах женщинами особо не интересовался, зато у него были сильно развиты родственные чувства; я имею в виду его «племянни­ков». Во время пиршества лицо Маха то и дело искажа­лось гримасой страха и отвращения, и я догадался, что молодая дама активно им занялась. Заметили это и дальморские головорезы, которые точили зубы на эту самую даму; я услышал, что в разговоре то и дело про­скакивает тема расправы с «профессором». И действи­тельно: около полуночи начались боевые действия. Мы с Вильгельмом заперлись на чердаке, а дальморцы, вооруженные ножами для потрошения рыбы, носи­лись по всему Острову Роз. Не знаю, что бы с нами бы­ло, если б не Бернштейн, который поначалу сохранял доброжелательный нейтралитет, но когда вопли би­чей стали мешать его — как гениально сказал поэт — заслуженному отдыху, пробудился ото сна и с благо­родной непринужденностью уложил всех одного за другим. Назавтра перепуганный и постаревший лет на двадцать Мах покинул Остров Роз.

Потом я вернулся в Варшаву и потерял Эдварда из виду. Некоторое время спустя решил его разыскать, но Бернштейн, пребывая, как и я, в состоянии перманент­ного конфликта с правоохранительными органами, постоянного адреса не имел, что затрудняло поиски. Однажды я встретил приятеля, который только что за­кончил киношколу и вступил в законный брак; он то­же был знаком с Эдвардом. Мы сидели на террасе кафе, где приятель условился встретиться с женой; выслушав меня, он сказал:

— Да его отыскать проще простого. Если услышишь от какой-нибудь дамы, что она прочла «Бесов» и пришла в восторг, значит, перед тобой подружка Эдварда. Через нее и узнаешь адрес.

Несколькими минутами позже к нам присоедини­лась жена приятеля. Не успел он нас познакомить, как юная особа сказала:

— Я сейчас читаю «Бесов». Вас нравится этот роман?

Я увидел, что лицо моего друга покрывается смер­тельной бледностью, и, поспешно расплатившись, ушел. Его идея была простой, но трудноосуществимой: круг почитательниц Достоевского оказался чересчур широк, и я не сумел напасть на след Бернштейна.

Тем временем меня опять навестили мои опекуны. Тщетно я им втолковывал, что живу один, донос могу написать только на самого себя и охотно готов это сделать. Опекуны выслушали мой монолог и, сказав: «Ой, смотри, как бы мы не рассердились», — удалились. По сей день помню их унылые физиономии и запах прорезиненных плащей. Дня через два, возвращаясь домой, я снова увидел их, и песня замерла у меня на ус­тах. Я отправился к одному из своих приятелей и, вы­ложив ему все, попросил разрешения пожить несколь­ко дней у него — авось что-нибудь вместе придумаем. Он согласился, его жена тоже не возражала. Он зава­рил чай, а она куда-то ушла. Я сидел напротив него и видел, как по его лицу катятся крупные капли пота. Внезапно он встал, взял меня за руку и вывел на лест­ничную площадку. Там он сказал, что жена пошла в ми­лицию, и посоветовал поскорей уносить ноги. Я отве­тил, что слишком устал и убегать не намерен; пусть приходят, пусть забирают и пусть делают со мной что хотят. Тогда он постучался в соседнюю квартиру, впих­нул меня туда и сказал какой-то заспанной девице:

«Спрячь его. За ним охотится милиция». И исчез; живу­щая в одиночестве соседка оказалась студенткой; по ночам под окошко к ней являлся жених, и начинались переговоры, затягивавшиеся до рассвета. Жених при­езжал на мотоцикле и, не слезая с седла и не выключая мотора, произносил длинные речи в классической ма­нере, явно подражая Цицерону. То есть начинал с наи­более веских аргументов — любви и страсти, потом переходил на общечеловеческие темы, в чем, прямо скажем, был не очень силен, и снова возвращался к любви; затем, на заре, взывал к совести возлюбленной и заканчивал тем, с чего начинал, — любовью и страс­тью. При этом он время от времени начинал гонять двигатель на полную катушку, чтоб тот не заглох. К оратору присоединялись разбуженные оглушитель­ным ревом соседи; одни давали ему добрые советы, другие предостерегали от женщин, третьи ругали по­следними словами и угрожали милицией; некоторые язвительно комментировали происходящее и сообща­ли несчастному жениху, как бы поступили на его мес­те. Постепенно в это драматическое действо вовлекал­ся весь дом; в финале появлялись милиционеры, вы­званные кем-нибудь из неспособных проникнуться трагизмом ситуации и желающих уснуть зрителей; же­ниха прогоняли, но на следующую ночь он возвращал­ся. Так продолжалось довольно долго.

Эта история припомнилась мне несколько лет спустя, уже в Израиле. Живя в Тель-Авиве, я иногда ходил в ки­но на улице Бен-Иегуда; там, в кинотеатре без крыши, показывали только фильмы с Эдди Константином. Сю­жеты всех этих фильмов отличаются благородной простотой: Эдди Константин два часа бьет по мордам других актеров, причем, необходимо добавить, не ку­лаком, а открытой ладонью, что производит незабыва­емый акустический эффект. Поскольку Эдди еще и продюсер собственных фильмов, лупцевать несчаст­ных актеров он может как хочет, отчего драма приоб­ретает особую остроту и выразительность. В кинотеа­тре, названия которого я уже не помню, отсутствовала половина кресел: стоило кому-нибудь из зрителей, усомнившихся в правоте Эдди Константина, во время сеанса отпустить по его адресу парочку непочтитель­ных замечаний, на него с кулаками набрасывались со­седи. В тель-авивском кинотеатре зрители — подобно обитателям того варшавского дома — тоже включа­лись в действие, давая актерам полезные советы или понося их за глупость. Никаким издевательством тут и не пахло — просто сидящим в зале хотелось принять участие в происходящих на экране событиях. Когда же, войдя в раж, они начинали отрывать от пола крес­ла и колотить ими друг друга по башке, хозяин киноте­атра вырубал изображение, предоставляя бойцам воз­можность закончить схватку, после чего демонстра­ция фильма начиналась с начала. Хозяин, вероятно, тоже был поклонником бравого Константина и забо­тился о том, чтобы зритель ничего не упустил из раз­ворачивающейся на его глазах драмы. Название филь­ма никого не интересовало. Перед входом в кинотеатр у билетера просто спрашивали: «Сколько трупов?» — и если количество покойников отвечало духовным за­просам потенциального зрителя, он покупал билет. Потом этот кинотеатр сожгли; как мне рассказали тель-авивские друзья, там крутили фильм американского производства под названием «Барышня» — исто­рию героической немки, американского военноплен­ного и мерзких советских офицеров, изображенных крайне выразительно: один из них, наигрывая на роя­ле душещипательные мелодии, отрывает руки от кла­виш единственно ради того, чтобы метким выстрелом уложить очередного члена обалдевшей немецкой се­мьи, где одна из дочерей — вышеупомянутая барышня. Израильская публика сочла такую трактовку россий­ской души чересчур упрощенной; кинотеатр спалили, а хозяина — сильно побив — пустили по миру. Так за­кончилась история кинотеатра, билет в который стоил всего шестьдесят пиастров.