Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Но ведь если разобраться — я такой же поляк, как он. Думать о нем иначе как хорошо я не смогу; пере­стать читать его стихи не смогу; и любить их тоже не перестану. А думая о Броневском, я всегда вспоминаю гениальную сцену смерти из «Войны и мира», когда один человек умирает, а другой спрашивает: «Где он те­перь?» Я тоже себя спрашиваю: где он теперь? Где этот коммунист, ненавидевший партию; этот большевик, получивший орден за доблесть, проявленную в войне с другими большевиками; этот сталинский узник, кото­рый хотел посадить человека за то, что тот оскорбил сто мучителя; этот великий несчастный поэт и добрый человек — где он теперь? Существует ли для нас, людей, такое место, где — как в известной негритянской пес­не — встретимся мы все: чистые, добрые, не таящие гнева? А если встретимся, то о чем Владислав Броне­вский будет писать и во что верить?

Репортер самой смелой польской газеты

Не помню уж, как я прибился к группе «По просту». Стараясь сегодня понять, каким образом я стал сотруд­ником этой газеты и как вообще туда попал, я нахожу лишь одно логическое объяснение. На первом этаже здания, в котором помещалась редакция самого сме­лого по тем временам польского еженедельника, был бар «Йонтек». Вероятно, однажды я ошибся и случайно зашел в редакцию «По просту» с намерением заказать большую рюмку водки и селедочку по-японски. Реши­тельно не понимаю, почему меня сразу же без лишних слов оттуда не выгнали. Правда, это случилось не­сколькими месяцами позже, так что композиционный рисунок моей судьбы не был нарушен.

Бар «Йонтек» особой популярностью не пользовал­ся: в то время было принято ходить в «Камеральный». Этот безукоризненно спланированный ресторан со­стоял из трех залов: первый дневной «Камеральный», второй дневной «Камеральный» и ночной «Камераль­ный». Гениальность гастрономически-архитектурного решения заключалась в том, что пить можно было на­чинать во втором «Камеральном» уже с раннего утра; затем вы могли пообедать в первом «Камеральном», просидеть там за рюмкой до вечера, пока не открывал­ся ночной зал, и уж там в приятной компании гудеть до рассвета. Дневные залы были доступны любой шант­рапе; в ночном же «Камеральном» соблюдался строгий этикет — туда пускали только при наличии галстука и пиджака. Перед тем клиент мог сутки проваляться на свалке — это никого не смущало, лишь бы он был при галстуке. Поскольку постоянного жилья у меня тогда не было, а отдельные части своего туалета я вечно те­рял в результате стычек с другими жителями столицы, мне пришла в голову гениальная в своей простоте идея: я приобрел в универмаге вельветовый пиджак и галстук и хранил их в гардеробе ночного «Камераль­ного». Благодаря этому по прибытии в ресторан я мгновенно превращался из грязного оборванца в по­дающего надежды интеллигентного юношу и точно на крыльях влетал в зал.

О соблюдении порядка и норм общественного по­ведения пеклись гардеробщики и метрдотель. Помню, как-то после жуткой драки, когда порядок был уже восстановлен и с паркета сметены выбитые зубы, в зал вошел метрдотель и, патетически воздев десницу, вос­кликнул: «Господа! Всеобщий мир и спокойствие», по­сле чего сарматы продолжили веселье. Если кому-ни­будь случалось развеселиться сверх меры и, дабы ути­хомирить бузотера, вызывалась милиция, ему запрещали некоторое время показываться в «Каме­ральном»; срок устанавливался совместно метрдоте­лем и гардеробщиками; наказание считалось исклю­чительно суровым. Однажды, зайдя в «Камеру», я уви­дел такую картину: два моих приятеля, Анджей Роман и Павел Минкевич, тащили через зал к бару чье-то бесчувственное тело, крича: «Посторонись, мы несем сейф». «Сейфом» оказался преждевременно отрубив­шийся Юрек Цукровский; господа Роман и Минкевич волокли его в бар, так как правила хорошего тона не позволяли в поисках денег рыться в карманах опро­метчиво посулившего за них заплатить собутыльника. Другой мой приятель, многообещающий алкоголик Войцех Фрыковский, как-то разгневался на нерасто­ропного официанта и, чтобы вывести из спячки, запу­стил в него огурцом, но, поскольку градус, под кото­рым находился Фрыковский, исключал точность по­падания, огурец угодил в бармена, почтенного старца в очках, а затем, отскочив от очков, попал в клиента, отравлявшего в одиночестве свой организм у стойки бара; последний, не дожидаясь объяснений, саданул бармена по черепу, что послужило сигналом к общей драке под лозунгом «Все против всех». Я как раз был в гардеробе, когда туда влетел бармен.

— Три рации с бананами! — крикнул он гардероб­щику. Гардеробщик бросился в зал и обвел дерущихся взглядом профессионала.

— Двух с бананами хватит, — заявил он, вернувшись в раздевалку, и стал звонить в милицию.

Заинтересовавшись специальной, прежде не знако­мой мне терминологией, я обратился к гардеробщику за разъяснениями, которые незамедлительно получил. Так вот: степень «разогрева» клиентов исчислялась в милицейских автомобилях с радиоустановкой, а что такое «банан», нетрудно догадаться. При небольшой драке вызывали одну машину; при более серьезной — две; верхний предел еще не установлен и может послу­жить объектом глубокого научного исследования.

Самым симпатичным из гардеробщиков был пан Метек — устрашающей наружности великан, который никогда не бил клиентов по голове и не раздавал зубо­тычин, а лишь сгонял всех в кучу и с силой торнадо вы­брасывал за порог, так что несчастные прилипали к ог­раде на противоположной стороне улицы Фоксаль — ранее улицы Югославской Молодежи, а еще раньше — Перацкого. Другие гардеробщики вышвыривали вслед за клиентами их пальто, шляпы и трости, а также про­чие атрибуты мужской элегантности, посылая вдогон­ку пожелания доброй ночи или приговаривая: «Вы уже устали, пан редактор».

Судьба обошлась с паном Метеком незаслуженно жестоко. Помню, я возвращался с похорон президен­та Польской Народной Республики Болеслава Берута. Зрелище было впечатляющее. Товарища Томаша вез­ли с аэродрома Окенче, и вдоль всей трассы собра­лись толпы людей, жаждавших проводить в послед­ний путь любимого Хозяина и великого Мыслителя. На улицах, разумеется, был жуткий бардак, и гроб с телом застрял где-то по дороге. Пьяные настойчиво интересовались: «Покойник еще не проезжал?» Или: «Что там с телом? Не остыло, что ль?» Другие их успо­каивали: «Стынет, стынет». Наконец покойник про­ехал и безутешные граждане разошлись по домам. Тут мне и повстречался пан Метек. Вид у него был подав­ленный. Я выразил ему свои соболезнования; он мне — свои. Я спросил, не объясняется ли печаль на его лице тем, что многоуважаемый товарищ Томаш почил в бозе; оказалось, однако, что у пана Метека есть и другие основания для скорби: его выгнали из «Камеры».