Ирвин Шоу - Добро пожаловать в город ! (сборник рассказов)

— Ладно, не надену. — Положив трубку, Элен снова легла…

— Ничего себе, машина, — проговорила мадам Решевски, когда выезжали из Бруклина. — На такой ездить только на кладбище!

Она сидела, как школьница, и по внешнему виду ей никак нельзя было дать семьдесят: элегантное котиковое манто, губы тщательно накрашены, стройные ноги в шелковых чулках. Она с презрением разглядывала салон, сиденья из красной кожи и никелированные части «роудстера» Элен.

— Спортивная модель. Этот великий человек лежит в могиле, а родственники навещают его в таком канареечном автомобиле с открывающимся верхом…

— Другого автомобиля, мамочка, у меня нет. — Элен, в дорогих перчатках, осторожно крутила баранку руля — на нее приятно было смотреть. — Мне вообще повезло, что его не отобрали.

— Разве я тебе не говорила, что этот человек не для тебя? Не говорила? — Мадам Решевски холодно смотрела на дочь серыми, глубоко посаженными, блестящими глазами, искусно подведенными. — Сколько лет я тебя предупреждала? Я всегда была настроена против него. Разве не так?

— Да, мамочка.

— А теперь ты довольна уже тем, что он платит тебе алименты только за полгода, а не за весь год, — горько усмехнулась мадам Решевски. — Никто меня не слушает, никто, даже родные дети! Ну а теперь вам же приходится страдать.

— Да, мамочка, ты права.

— Ну а театр?! — взмахнула руками мадам Решевски. — Почему ты не занята этот театральный сезон?

Элен пожала плечами.

— Пока не появилось для меня хорошей роли.

— «Хорошей роли»! Боже мой! — горько засмеялась мадам Решевски. — В мое время мы играли по семь пьес за сезон независимо от того, устраивала нас предложенная роль или нет.

— Мамочка, дорогая, — покачала головой Элен, — сегодня ведь все иначе. Во-первых, это тебе не еврейский театр, и на дворе не тысяча девятисотый год.

— Это был один из лучших театров, — возвысила голос мадам Решевски. — Но и времена тогда были получше.

— Да, мамочка, я согласна.

— Нужно работать! — Мадам Решевски воздела руки, чтобы подчеркнуть эмфазу1. — Мы-то работали! Актеры играли, драматург сочинял, публика аплодировала! Ну а теперь что — одно кино! Тьфу!

— Да, мамочка.

— При всем при том ты еще и ленива. — Мадам Решевски поглядела на себя в зеркальце сумочки, чтобы убедиться — резкая мимика не сказалась на ее привлекательности. — Ты просто сидишь ничего не делая, только ждешь, когда тебе пришлют алименты, но, увы, ты их так и не дожидаешься! К тому же… — и бросила на Элен критический взгляд, — ты только посмотри на себя! Как ты одеваешься?! — И для пущей убедительности сделала кислую гримасу. — Но все равно, впечатление ты производишь — этого отрицать нельзя. Все мои дочери отличаются этим. — Мадам Решевски покачала головой. — Но, конечно, всем вам не сравниться со мной, когда я была чуть помоложе. — Она откинулась на спинку сиденья; наступила тишина. — Нет, со мной вам не сравниться! — прошептала она. — Ни за что!

Элен бодро шла рядом с матерью по кладбищу, тесно заполненному могилами с мраморными памятниками, и под ногами у них хрустел песок ухоженных дорожек. Мадам Решевски держала в руке дюжину желтых хризантем; когда приблизились к могиле, на лице ее появилось выражение радостного ожидания.

К ним подошел бородатый человек в аккуратном черном облачении, с румяной физиономией, и взял мадам Решевски за руку.

— Может быть… не угодно ли вам заказать молитву за усопшего, дорогая леди?

— Поди прочь! — нетерпеливо отдернула руку мадам Решевски. — Абрахаму Решевски не нужны профессионалы проповедники.

Старик вежливо поклонился, затем мягко, без нажима, произнес:

— Я помолюсь за Абрахама Решевски безвозмездно.

Мадам Решевски остановилась, посмотрела на старика; ее холодные серые глаза улыбнулись.

— Дай этому человеку доллар, Элен, — сказала она, снисходительно прикоснувшись к руке старика.

Порывшись в сумочке, Элен вытащила доллар. Старик с самым серьезным видом поклонился.

Элен поторапливала мать.

— Вот видишь, — удовлетворенно отметила мадам Решевски, — он уже пятнадцать лет как в могиле, а до сих пор пользуется уважением во всем мире. Готова поспорить — этот старик никому не предлагал помолиться за кого-нибудь бесплатно, по крайней мере, лет эдак двадцать пять. — Она повернулась к Элен. — А ты не хотела приезжать. — И вновь пошла дальше крупными шагами, продолжая цедить сквозь зубы: — Во всем мире…

— Мама, прошу тебя, не так быстро! — запротестовала Элен. — Не забывай о своем сердце…

— Нечего беспокоиться о моем сердце. — Она остановилась, взяв дочь за руку. — Все, мы уже близко. Останешься здесь. Я пойду к могиле одна.

Она не глядела на Элен. Ее глаза приклеились к серому гранитному памятнику в тридцати ярдах от них. На нем была написана фамилия ее мужа и чуть ниже — свободное пространство для нее, когда она к нему присоединится. Она заговорила очень мягко:

— Отвернись, Элен, прошу тебя, дорогая! Мне хочется побыть здесь наедине. Я позову тебя, когда смогу. — И она медленно направилась к могиле, держа в руке хризантемы, словно большой букет невесты.

Элен опустилась на мраморную скамеечку возле могилы человека по имени Аксельрод и отвернулась в сторону.

Мадам Решевски подошла к могиле мужа: спокойное, сосредоточенное лицо, поджатые губы, высоко приподнятый подбородок, изящная шея над воротником котикового манто; грациозно наклонилась, положила хризантемы — компактный желтый пучок — на холодную землю рядом с гранитом; молча стояла, глядя на неживую, пожухлую, по-зимнему коричневую траву на могиле.

Глядя на увядшую траву, медленно стащила перчатку с одной руки, затем с другой и рассеянно засунула в карман. Белые-белые руки с ярко-красным маникюром…

— Абрахам! — закричала она, и ее высокий голос резко зазвенел — такой пронзительный, отражающий ее самые глубокие, искренние чувства. — Абрахам! — Горделивый, звучный голос многократным эхом прокатился по холмистому кладбищу… — Абрахам! Послушай меня!

Глубоко вздохнув, не обращая внимания на памятник, она говорила прямо себе под ноги:

— Ты должен мне помочь, Абрахам! Беда, беда!.. Я стала стара, бедна, а ты покинул меня вот уже пятнадцать лет назад.

И вдруг, понизив голос, стала говорить тихо-тихо, немного торопливо, как всегда женщины жалуются мужу:

— Во-первых, деньги. Всю свою жизнь ты зарабатывал не меньше пятнадцати тысяч долларов в неделю, а сейчас они донимают меня с квартплатой. — И презрительно скривила губы, подумав об этом несчастном, стучавшем в ее двери первого числа каждого месяца… — Ты разъезжал в каретах, Абрахам. У тебя всегда было как минимум четыре лошади. Когда ты выезжал, люди говорили: вон, глядите, — это едет Абрахам Решевски!