Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник рассказов)

— Ну-ка, иди сюда! — заорал как сумасшедший Мэдокс. — Иди сюда, кому сказано!

Медленно, с каким-то сонливым повиновением, Хоукинс выбрался в первый ряд взвода. «Нет, я не стану их бить! — решил он, когда шел в этой вонючей, какой-то нереальной тишине. — Не стану избивать их, что бы ни произошло!» Тут Хоган, замахнувшись дубинкой, опустил ее с резким, ужасным хрустом на чье-то плечо. Вопли, крики отражались диким, звериным эхом, как под громадным сводом, где-то у него над головой; врезались в него чьи-то тела, кровь, теплая, вязкая, на его лице; путаница молотящих направо и налево рук; темное поблескивание вздымающихся и падающих дубинок на фоне желтого неба; неясная фигура с воплем выбрасывается за борт…

Хоукинс старался прикрыть голову, чтобы его, беспомощного, не прикончили в толпе, но десятки рук выхватывали у него дубинку; причиняли острую боль удары по лицу, и ему приходилось неистово размахивать руками, чтобы не отняли у него это его оружие — дубинку. Вдруг он почувствовал, как пара рук схватила его за горло… Впился взором в смуглое, искаженное дикой гримасой лицо, в эти безжалостные, обезумевшие глаза, всего в каких-то шести дюймах от него, — сильные, цепкие пальцы все сильнее сдавливали ему горло… Как ни старался Хоукинс вырваться, все напрасно — от этих мощных рук не найти спасения. «Боже, — кровь стучала у него в голове, — да он меня задушит!.. Нет, не надо! — хотелось ему сказать этому человеку. — Ты же не понимаешь! Я ведь ничего не делаю! Я сам был в Бельзене — среди заключенных…»

Но мощные руки сжимались у него на горле все сильнее… Перед его глазами — другие: холодные, беспощадные, в них сквозит выражение горького триумфа, — этот жаждущий задушить его человек совершал, наконец, возмездие за все: за гетто в Польше; за смерть своих детей; за конфискованные автомобили; за бичевание кнутом; за печи крематориев; за могилы, вырытые там, в Европе… Мир уже подергивается пленкой тумана… ему рвут горло, колени подкашиваются… Теряя сознание, Хоукинс пятился куда-то в этой орущей толпе, слыша, как вокруг него щедро сыплются смачные, сокрушающие удары мокрыми от крови дубинками. Собрав последние, покидающие его силы, он все же сумел оторваться от напавшего и ударить его дубинкой. Но тот не разжал рук на его горле… Ударил его еще раз, прямо по лицу — оно тут же исчезло за свистящим потоком крови, но пальцы с прежней силой сжимали ему горло… И тогда — и откуда взялись силы? — он стал наносить удары по тому, кто пытался его задушить…

Лицо его уже превратилось в сплошное кровавое месиво, разбитая челюсть как-то странно свисала на сторону, и лишь глаза, горящие ненавистью, впивались в глаза Хоукинса. Наконец по железным пальцам, сомкнутым на горле Хоукинса, пробежала волна конвульсий, и этот человек без единого звука, медленно опустился на палубу рядом с ним… Хоукинс вонзил в него мстительный взгляд, но его ударили чем-то по голове, и он рухнул на своего противника.

Когда снова открыл глаза и сознание вернулось к нему, он лежал на палубе и вокруг было тихо-тихо, лишь доносится откуда-то издалека тихий женский плач. Он с усилием сел, осмотрелся: все, кровавое побоище закончилось. С трапа на пристань сходят женщины Вот откуда слышится этот плач — его издают эти живые узлы с лохмотьями; солдаты сталкивают их по трапу на землю Палестины, а оттуда — на другое судно, стоящее в тридцати трех футах от шхуны.

Хоукинс пощупал горло: ужасно болит, а из ранки под ухом еще сочится кровь; чувствует он себя отвратительно, сильно кружится голова… От плачущих женщин отвернулся — не хочется смотреть на них. Рядом с ним на палубе безжизненно лежит человек лицом вниз; на нем рубашка военнослужащего американской армии, брюки Королевских ВВС; босой, порезанные ступни распухли, покрылись запекшейся черной кровью. Взял его за плечо, осторожно перевернул: мертв; глаза все еще открыты; лицо разбито; выбитая челюсть свисает; выбитые зубы, окровавленные десны. Но глаза открыты — глаза того, кто пытался его убить на борту шхуны «Надежда»…

Хоукинс поднялся с палубы. Идти трудно — еле-еле, преодолевая слабость, зашагал к воротам в колючей проволоке на самом конце пристани. Мэдокс там: весь в поту, но, по-видимому, ужасно доволен.

— Отлично поработал, Хоукинс! — похвалил лейтенант. — Я следил за тобой. Ты ранен?

— Пустяки! — ответил Хоукинс, удивляясь хриплым, странным звукам, вылетавшим у него из горла. — Не о чем беспокоиться.

— Отлично! Мы уже заканчиваем, через несколько минут возвращаемся в лагерь. — И озабоченно поглядел на изуродованное горло Хоукинса. — По-моему, ты не в лучшей форме. Тебе лучше не трястись в грузовике со всеми, я отвезу тебя на своем джипе.

— Слушаюсь, сэр! — глухо ответил Хоукинс; стараясь держаться прямо, поплелся к припаркованному джипу, с большим трудом забрался на заднее сиденье, откинулся на брезент и закрыл глаза, ни о чем больше не думая.

Минут через десять к джипу подошли Мэдокс с водителем; автомобиль медленно выкатился за ворота. Оборачиваться не хотелось, но Хоукинс не сумел преодолеть себя, не увидеть снова пристань, два судна — старую, притихшую, разбитую, покинутую пассажирами шхуну и заполненный до отказа транспорт: он уже разводил пары, готовясь к переходу до Кипра. Там, на транспорте, снова пели, но теперь печально и не так громко, и Хоукинс подумал: «Нужно обязательно попросить Эстер, пусть переведет мне эту песню». А на пристани стоял тот же араб со своей тачкой и с любопытством разглядывал лежавшего там мертвого человека — такого теперь тихого и одинокого. Хоукинс закрыл глаза. Джип, набирая скорость, удалялся от берега.

«Интересно, — лениво, преодолевая боль, размышлял Хоукинс (собственная голова казалась ему чужой и не работала как надо), — интересно, удастся мне сегодня вечером добраться до Тель-Авива и пригласить Эстер в кино?»

Потом раздался взрыв, и, даже когда он взмыл в воздух, не переставал думать: «Ну вот, похоже, подорвались на армейской мине». Больно шлепнувшись о землю, он пополз — как мог, то и дело замирая: все плыло перед глазами и вокруг, а он с тупой настойчивостью твердил про себя: «Я должен им сказать… они не смеют так поступать со мной… они не понимают… ведь я был в Бельзене…»

Наконец он затих.

Лихорадочный рев двигателя доносился с темного, подернутого пеленой тумана неба. Эмили Клеменс стояла у кромки летного поля, держа под руку свою дочь Пегги и прислушиваясь к глухому, то убывающему, то нарастающему рокоту — словно далекие приливы и отливы; ночная мгла надвигалась со стороны по-зимнему холодного необозримого пространства Тихого океана. Время от времени двери диспетчерской терминала отворялись и из них выскальзывала в плотный туман фигура в слабом отражении неоновых огней — так выходит из операционной медсестра: тихая, беззвучная, печальная, абстрактная. Эмили, в свои семьдесят, уже чувствовала, как устала. В этом самолете из Нью-Йорка, что слепо кружит в таящем опасность, податливом, сером воздушном пространстве между грядой гор с одной стороны и морем — с другой, — летит ее дочь. Они не виделись целых одиннадцать лет.