Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник рассказов)

— Хэлло! Хэлло!

Сонный, низкий голос сердито пробормотал в трубку:

— Дом мистера Ривза. Кто звонит?

— Хэлло! — в третий раз раздраженно проговорил Кэхилл. — Это ты, Вайолет?

— Да, это Вайолет. Кто звонит?

— Вайолет, — Кэхилл старался говорить как можно яснее — хорошо знал, с каким подозрением горничная относится к телефону. — Это мистер Кэхилл.

— Кто-кто?..

— Кэхилл. Мистер Кэхилл.

— Мистер Кэхилл, зачем звонить в такую рань? — удрученно пробурчала недовольная Вайолет.

— Знаю, знаю, — пытался успокоить ее Кэхилл. — Дело в том, что мистер Ривз звонил, велел оставить для меня записку. Настаивал, чтобы я позвонил немедленно, как только смогу. Он уже встал?

— Не знаю, мистер Кэхилл. — Было слышно, как она громко зевает. — Его дома нет.

— Что ты сказала?

— Он уехал. Вчера вечером. Вместе с миссис Ривз. Они уехали на уик-энд. Единственная живая душа во всем доме это я. Послушайте, — продолжала она нетерпеливым, жалобным голосом, — я здесь уже околеваю от холода — стою у телефона в ночной рубашке, а в этом ужасном холле гуляют сквозняки…

Кэхилл чувствовал, что Вайолет уже теряет терпение и готова швырнуть трубку — ее излюбленный трюк, им она часто обрывала все беседы по телефону на полуслове; теперь это его не забавляет.

— Послушай, Вайолет, — он всячески старался не вспугнуть ее, — не вешай трубку. Куда они уехали?

— Пес их знает, они мне не докладывают. Вы же знаете мистера Ривза. Все было спокойно, вчера вечером сидел, как обычно, в своем кресле дома; вдруг вскочил и говорит миссис Ривз: «Пошли в машину — уедем отсюда куда-нибудь на пару дней!» Захватили с собой совсем маленькую сумку. На миссис Ривз были брюки в обтяжку, так она и не подумала переодеться. Может, покататься поехали, кто их знает. В понедельник вернутся. Так что нечего вам беспокоиться.

Обескураженный, Кэхилл опустил трубку на рычаг, поднял голову — он увидел Элизабет… Стоит у подножия лестницы, в почти прозрачной ночной рубашке; полы халата, едва наброшенного, небрежно распахнуты; темные волосы спадают на плечи, плотной завесой закрывая шею и горло; лицо сонное, глаза еще полузакрыты; на губах блуждает снисходительная улыбочка.

— Папа, какого черта ты звонишь в такой фантастически ранний час? Кому — одной из своих девиц?

Кэхилл тупо воззрился на нее. Через полупрозрачную ткань ночной рубашки он отлично видел ее пышные груди, всей массой выпирающие на обнаженной грудной клетке, с роскошной, нежной кожей.

— Не твое дело! — грубо оборвал он ее. — Ступай наверх! И в следующий раз, когда тебе взбредет в голову спуститься в такой ранний час вниз, позаботься о том, чтобы быть прилично одетой. Это твой дом, а не увеселительное заведение! Тебе ясно?

Обиженная гримаска исказила миловидное лицо; краска, поднимаясь от груди, добралась, заливая все на своем пути, до щек…

— Да, конечно, — тихо ответила она. — Да, папа.

Повернулась, стыдливо прижимая к телу полы распахнувшегося халата. Кэхилл смотрел ей вслед, пока она медленно поднималась по ступеням. Собрался было что-то сказать, окликнуть, но вдруг осознал, что ему нечего ей сказать и его упрямый ребенок ни за что не вернется.

Пошел в гостиную, тяжело опустился там на стул, чувствуя, как озяб. Словно в каком-то диком, охватившем его приступе стал лихорадочно думать, как ему дожить до понедельника.

Младший капрал Альфред Хоукинс стоял на пристани города Хайфы; влажные от пота пальцы сжимали длинную полицейскую дубинку, непривычно тяжелый шлем давил на голову. Он наблюдал, как морской буксир постепенно втаскивает в бухту двухмачтовую шхуну «Надежда». На палубах и оснастке кишмя кишат люди, — отсюда они похожи на темный рой пчел, а не на людей.

— Прошу тебя, Господи, — нашептывал про себя молитву Хоукинс, вместе с бойцами своего взвода стоя по стойке «вольно» на средиземноморском солнцепеке, — убереги ты меня, не дай расправиться ни с кем из них!

— Нечего зря миндальничать с этими типами! — учил их лейтенант Мэдокс, стоя перед его взводом. — Всыпьте им пару раз — сразу станут как шелковые, истинными джентльменами станут.

Вон он, лейтенант, напрягая зрение, уставился на приближающуюся к пристани шхуну. Хоукинс уверен: на круглой, покрасневшей физиономии лейтенанта заметно приятное ожидание. Посмотрел на других бойцов: за исключением Хогана, по лицам ничего не скажешь. В Лондоне, во время войны, Хоукинс однажды слышал, как американский летчик, капитан по званию, говорил: «Англичане будут совершенно равнодушно взирать на казнь через повешение Гитлера; на своих дочерей, заключающих браки с членами королевской семьи, или на то, как им самим отрубают топором ноги выше колен, — у них ни один мускул не дрогнет на лице. Такую армию победить просто невозможно».

Этот американский офицер был, конечно же, пьян, но, оглядываясь вокруг и вспоминая прежние времена — тот день за Каеном, или второй, на Вейне, или третий, когда он со своей ротой вошел в концлагерь в Бельзене, — Хоукинс хорошо понимал, о чем говорил этот американец. Через минут десять — пятнадцать все его товарищи могут оказаться в самой гуще приличной бойни на борту этой шхуны — с применением дубинок, или ножей, или даже бомб кустарного производства, и теперь, за исключением Хогана, снова все того же Хогана, все они выглядели так, словно построились для обычной рутинной утренней переклички у своего барака. Но этот Хоган — ирландец, а это далеко не одно и то же. Худенький паренек, невысокого роста, с мужественным, красивым лицом, с перебитым носом; неловко суетится, скулы напряглись от возбуждения, то и дело взволнованно сдвигает шлем то на лоб, то на затылок, тяжело дыша, размахивает дубинкой, а его громкими вздохами перекрываются все приглушенные звуки, доносящиеся от шхуны до берега, и разговоры солдат.

На шхуне запели: пение то взмывало вместе с судном, то проваливалось, и какая-то едва слышная чужеземная мелодия, казалось, с вызовом добирается до них по зеленой маслянистой воде. Хоукинс знал несколько слов на еврейском, но сейчас никак не мог понять, о чем поется в этой песне. Какая-то дикая, несущая в себе явную угрозу песнь, должны ее были исполнять не на этом солнцепеке и не рано утром, и не женские голоса, а лишь поздно вечером, в пустыне, отчаянные, не в ладах с законом люди. За последние недели Эстер перевела для него две-три еврейские песни, и он заметил, что в них постоянно фигурируют такие слова, как «свобода» и «справедливость». Но они вряд ли подходили к этой нудной, опасной, хриплой мелодии, долетавшей до них, словно жужжание, через бухту с медленно идущего старого судна.

Как ему хочется, чтобы они сейчас ничего не пели. Поют — значит все дело сильно осложняется, тем более что поют о свободе и справедивости. В конце концов, они ведь поют и для него, и для его товарищей в строю; как он в таком случае должен поступить? На что они рассчитывают?