Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник рассказов)

Профессор Кейн был на митинге, произнес там речь; Кэхиллу известно, что он тихо, без особого шума, вышел из партии во время заключения русско-германского пакта о ненападении и с тех пор отказывался иметь что-либо общее с коммунистами. Но кто мог бы знать, чту сообщил профессор Кейн членам комитета? Хоть он и его приятель, но ему, разумеется, нужна работа. Скажи Кэхилл правду — и Кейн в течение месяца лишится работы и его доброе имя покроют несмываемым позором.

Ну а этот бедняга Райян? Его уже отстраняли временно от должности по подозрению в коммунистической деятельности, у него больная жена, требуются деньги на адвоката, чтобы защитить себя. Коммунист или не коммунист, но всегда был приличным человеком, застенчивым, абсолютно безвредным. Трудно понять, почему он так поступил. Сам он был против проповедуемых Райяном идей, но тот ему все равно нравился, по-человечески он жалел его, и, в конце концов, пятьдесят долларов не такие уж большие деньги.

Кэхилл поделился с Ривзом, что отдал эти несчастные пятьдесят долларов Райяну, даже просил его тоже помочь коллеге. Ривз холодно ответил, что тот сам во всем виноват — и в просьбе отказал.

А если Ривза заставят на комитете рассказать об этих пятидесяти долларах? Что он, Кэхилл, скажет, если его начнут допрашивать; как он будет себя вести, проявит ли честность и мужество? Но о какой чести может идти речь в подобной ситуации? Разве лжесвидетельствование — это честно? С другой стороны, честно ли портить жизнь своим друзьям, самому себе?

Верит ли он по-настоящему, что тот же Райян, например, невинный парень, настоящий идеалист, или у него есть в этом отношении свои сомнения? Райян, ученый, с тихим, мягким голосом и с постоянной застенчивой улыбкой на устах, примерный семьянин, — потенциальный предатель и убийца, опасный заговорщик, выступающий против ценностей дорогих ему, Кэхиллу?..

Нет, он слишком устал и раздражен сегодня утром, чтобы принимать верные решения. Предположим, поинтересуются этим митингом. «Когда, в какой день состоялся?», «В каком году?», «Кто вас пригласил?» Не вспомнить ему эти факты, память словно затянуло плотной завесой тумана. Что он там ни ответит — все не так. Сказать честно: «Я не помню!» — как это будет выглядеть в протоколе, в газетах? Попытка скрыть правду, свою вину, достойная лишь полного презрения.

Ну ладно, хватит двух минут для размышлений о политике. Куда проще все в журнале: через семь дней — свежий номер, а в нем целый набор старательно отобранных, приглаженных, анонимных фактов. Новый деятель — еженедельно, анонимно, под другим заголовком. В каждом номер — своя тема: честный человек; лжесвидетель; любитель секса; преданный человек; специалист по экономике. И так пятьдесят два раза в год: в каждом номере что-то новенькое, интересное. Никаких безответственно приводимых, неверных фактов — никогда и нигде. «На Рождество мы познакомим вас с тем, кто всегда и ко всем дружески настроен»; а за статьей о нем последует другая — о предателе, и все это под красивой, глянцевой обложкой, неограниченным тиражом.

За окном послышался странный мягкий звук, словно кто-то вздохнул, и Кэхилл почувствовал, что ветер задул куда сильнее и вдруг начал падать снег. Мелкий, словно капли дождя, снег проникал через открытое окно, падал на пол, образуя бледный, замысловатый узор. Вот вам и приятная, теплая погода, как предсказывали метеорологи, рассердился Кэхилл. Лгуны от науки, вот кто они такие. При помощи неточных инструментов с вызывающим уверенность видом нагло обманывают своими ложными прогнозами.

Вот так же в прошлый вторник и его врач Мэннерс: вооружился после рентгена стетоскопом и, дружески похлопывая его по спине, заявил — будете, мол, время от времени испытывать боль, покалывание; ничего не поделаешь, это неизбежно, ведь вы уже немолодой человек.

Интересно, сколько людей умерли в воскресенье, после того, как всю неделю врачи убеждали их, что так и должно быть, раз они уже не молоды, как прежде. Обычное, легкомысленное убеждение всех, кто выбрал профессию врача: предсмертная агония — обычное состояние живого человека. «Этот Мэннерс, — с пренебрежением думал он, — никогда не стал бы судить так легкомысленно о себе, если бы его грудь содрогалась от болезненных ощущений, от неясной, пока еще далекой боли. Но ведь она существовала, беспокоит — там, внутри…» В доказательство Кэхилл поднял левую руку, протянул — ну вот, снова, как последние несколько месяцев, легкое сдавливание — тупое, неуловимое — в груди, в области сердца…

— Просто легкое недомогание, — убеждал его Мэннерс, — нервы шалят. Вам не о чем пока беспокоиться.

Конечно, ему, Мэннерсу, беспокоиться не о чем; нервы, по его мнению, виноваты и в сжатии живота. «Нервы» — это современный эквивалент слова «судьба», замена средневекового дьявола, постоянно насылавшего на человечество маловразумительные, зачастую со смертельным исходом болезни. «Нервы» — вот постоянная формула ленивых диагностов. Или — Кэхилл почувствовал, как у него перехватывает дыхание от ужасной мысли, — Мэннерс по доброте, из сострадания скрывает от него истинную информацию о его заболевании… Дружеское похлопывание по спине, нехитрый рецепт — сахарная вода с белладонной, а после того, как он закроет за собой дверь кабинета, задумчивый взгляд, пожатие плечами и фатальная запись в его, Филипа Кэхилла, истории болезни: «Прогноз негативный».

Кэхилл просунул ладонь под пижамную куртку и положил на теплый живот, словно прикосновение к нему способно открыть ему ужасный секрет — что скрывается там, внутри. Под рукой он чувствовал мелкую неритмичную дрожь. Ничего хорошего, конечно. Мозг сопротивляется, не желая подсказать ему то слово, которого он больше всего боится. Сколько раз видел его в газетах, на рекламных афишах, на автобусах, слышал по радио… Если такое случается в животе — это верная смерть, на восемьдесят процентов; эту болезнь очень трудно выявить, обычно верный диагноз сильно запаздывает. Ривз звонил ему по этому поводу? Мэннерс был у него, все объяснил и спросил его, как ему поступить? Ведь подобные услуги друзья должны оказывать друг другу.

Подумать только, все начинается, когда мальчишки играют в теннис, летом гоняются друг за другом на лодках по озеру, колобродят на дружеских попойках… И вот тебе на — тридцать лет спустя вам приходится зайти к другу и сообщить ему, что он скоро умрет…

Ну ладно, хватит валяться в постели! Вылез из-под одеяла, встал; ноги словно ватные, дрожат от усталости, стоит он неуверенно… И еще эти продолжительные болезненные ощущения в желудке… Набросил халат, просунул ноги в шлепанцы; посмотрел на Эдит: все еще мирно спит, ритм ее мерного дыхания ничуть не изменился. Еле двигаясь, шаркая подошвами шлепанцев, Кэхилл тихо вышел из спальни. Спустился по лестнице, крепко держась за поручень, слегка дрожа от промерзшего ночного воздуха, заполнившего весь дом. В холле, внизу, подошел к телефону на столике под большим зеркалом. Он все еще колебался, стоя перед аппаратом; часы в гостиной показывают без десяти семь. Поднял трубку, набрал номер Джо Ривза. Слушая длинные гудки в трубке, внимательно изучал себя в зеркале: изможденное, усталое лицо, веки опухли, под глазами большие, синеватые, словно грязные круги; волосы спутаны, лишены живого блеска; взгляд затравленный. Еще несколько томительных секунд смотрел на себя, потом повернулся к зеркалу спиной. Наконец услышал — кто-то поднимает трубку на другом конце провода; очень долго возился с ней… Наконец, теряя терпение, Кэхилл сам произнес: